после ранения, была отправлена в тыл, посчитала, что полезнее всего пойти на оборонный завод, маялась по общежитиям. Только после замужества переехала в Никольское, в свой дом.
В последние годы Настасья Степановна ездила на родину дважды. Четыре зимы назад хоронила мать, умершую от рака на семьдесят втором году; а позапрошлой осенью, узнав из телеграммы, что Анну положили в больницу с инфарктом, взяла отпуск без содержания, собралась за день и уехала.
– И Алексею, в Шкотово, не писала? – спросила Тюрина.
– Нет, – сказала Настасья Степановна.
– Ему-то зачем? – нахмурилась Вера.
Слова Тюриной не зажгли любопытства в глазах Сухановой, и Вера поняла, что тетя Клаша с матерью в больнице уже обсудили, писать или не писать отцу.
– Его кочергой погонять следовало, а ты добра, распустила его. Не по тебе он...
– А по тебе, что ли?
– А чего ж, по мне... Он и сам видел, что я его в руках держать буду, он потому и выбрал из нас двоих тебя.
– Так уж он на тебя и глядел? – сказала Настасья Степановна.
– Глядел! Не только глядел...
– Ох-ох-ох, хвастать ты горазда...
Мать отвечала Клавдии Афанасьевне все еще с улыбкой, но Вера чувствовала, что слова приятельницы ее задели, а может, и обидели. Это поняла и Суханова, неловкость возникла за столом, тогда тетя Клаша положила Настасье Степановне руку на плечо, рассмеялась.
– Ну, шучу, шучу... Какие у меня тогда хахали были!.. Вечно ты все принимаешь всерьез! Ты и тогда серьезная была, а я ветреная. Хотя тоже положительная... А Лешка, конечно, за тобой бегал. Хорош он тогда был, после армии, ничего не скажешь. Красаве?ц...
Клавдия Афанасьевна сказала именно «красаве?ц», а по никольским понятиям слово это, произнесенное с ударением на последнем слоге, решительно отличалось от обычного «Красавца». «Краса?вец» – это просто красивый человек, даже смазливый, «или губки на улыбке, или глазком мигнет». А «красаве?ц» – это прежде всего удалой человек, лихой человек, червонный туз, не красота в нем главное, хотя и она есть, его люби, но и остерегайся, он как водоворот, в нем и добрый Вакула, в нем и Ванька-ключник, но женщина слаба, она и обругает-то такого с восхищением перед ним. «Красавцо?м» и глядел с давних фотографий на Веру отец в военной форме, с погонами и без погон, в фуражке, сдвинутой набок, молодой, сильный, рисковый, с лукавыми глазами конокрада. Тетя Клаша делала вид, что шутит, а ведь, наверное, и вправду была влюблена в отца. Из-за него она, пусть и без надежды, видно, и осела в Никольском. С матерью тетя Клаша познакомилась на курсах связисток, потом фронт их развел, в конце войны с помощью Нюры Тюриной, подруги Сухановой, они списались, а позже, после Победы, тетя Клаша приехала погостить к знакомым, да так и осталась в здешних краях. Мать-то тиха-тиха, а вот именно на ней женился видавший виды разведчик Навашин. Чем она его взяла и как сама не оробела?
– Ниночка, что ж ты так мало ешь? – забеспокоилась Настасья Степановна. – Пироги вот остались, еще теплые.
– Талию, теть Насть, берегу.
– У девки суть в теле, – сказала Суханова, – а не в талии.
– Надька, сбегай за квасом, видишь, кончился... А что же у нас белое вино стоит, мерзнет? Наливайте...
– Это можно...
– За здоровье!..
– Нет, я про Алексея ничего плохого говорить не хочу, – сказала Клавдия Афанасьевна сыто и добродушно, – он хороший, хоть и будорага. Но ему бы всю жизнь Берлин штурмовать, а не в Никольском копаться в грядках...
– Много он копался! – вздохнула Настасья Степановна.
– Да я не про твои грядки. Я вообще... Вот и считали скандалистом. А ведь он просто озорник и фантазер был... Помнишь, как он повез в город клубнику и стал ее продавать в десять раз дешевле, чем все? По два с полтиной на старые деньги. На него как на жулика сначала смотрели, обходили за версту, а потом стали брать... Другие торговцы чуть его не избили!
– Да уж... – улыбнулась Настасья Степановна давнему видению. – Шутка его нам тогда рублями обернулась.
– Это еще при девочке было, – вставила Тюрина.
Девочкой Навашины и их приятели называли старшую Верину сестру Любу. Любе было бы сейчас двадцать два года, но она умерла трехлетней от дифтерита. Хранился в альбоме снимок ее похорон: мать с отцом в черном у гроба, толпа сочувствующих и любопытных перед домом Навашиных, все застыли, глядят в аппарат, губы у ребятишек отвисли, а в гробу, в цветах, Люба, ручки на груди, старше и спокойнее всех. Вера боялась этого снимка, но, когда он попадал ей в руки, отчего-то она не могла отвести от него глаз. Имя «Люба» в семье не вспоминали, словно страшась вызвать дух первенькой, а говорили «девочка».
– Чтой-то, Верк, ты своего ухажера-то не привела? – спросила Клавдия Афанасьевна.
– Вот и я хотела спросить, – сказала мать.
– Да он у меня... – смутилась Вера.
– Он у нее стеснительный, – сказала Нина.
– Ну уж и стеснительный! – засомневалась Суханова.
– Нет, правда стеснительный, – сказала Нина, – а от ваших взглядов и словечек, тетя Клаш, он бы весь красный сидел.
– Будто ты меня не знаешь! Я такую дипломатию повести могу!..
– Я его звала, – сказала Вера, – а он постеснялся.
– Вот ведь, – вздохнула Тюрина, – Насть, и дочка у тебя, глядишь, замуж выйдет. Время-то летит...
– Не говори!
– А он у нее складный, – сказала Тюрина, – я его видала. Лицом чистый и в плечах уже как хороший мужичок.
Нина засмеялась, а Вера нахмурилась, но и ей разговор о Сергее был приятен.
– Уж больно он несамостоятельный, – вставила Надька.
– Я тебе сейчас поговорю! – разгорячилась Вера.
Окажись что-нибудь мягкое под рукой, пусть и увесистое, швырнула бы в Надьку.
– Ну и девки пошли! – рассмеялась Суханова.
– Верка над ним как генерал, – не унималась Надька.
– Надька, замолчи! – сказала мать.
– Сейчас она у меня взвоет, – пообещала Вера.
– А чего, – сказала, пригубив рюмку, Клавдия Афанасьевна, – дети детьми, но и мы ведь еще не старухи.
– Вы же на похороны копите, – сказала Нина.
– Мало ли чего... Ты тоже скажешь... Мы бабы в самом соку, и нас еще замуж взять можно, а, Насть?
– Ну, начала, начала! – отмахнулась от приятельницы Настасья Степановна.
– А что? У меня и для тебя, Насть, есть жених, сама знаешь кто... Одинокий, взносы платит с двухсот рублей, плотничает дома, пьет редко, а выпьет – женщину бить не будет...
– Это ты при живом-то муже, – возмутилась Тюрина, – такие разговоры ведешь!
– Мели, Емеля, – сказала Настасья Степановна, – твоя неделя.
– Живом-то муже! – передразнила Тюрину Клавдия Афанасьевна. – Живом! Он оживет-то, когда помирать будет. Песок из него посыплется, вот он и явится сюда у дочерей и внуков на комбикорм выпрашивать...
– Ну что ты говоришь... ну зачем... при девочках-то, – Настасья Степановна показала на Соню с Надей, глядевших сейчас на Суханову злыми зверьками.
– А пусть слушают! Для их же пользы, – разошлась Клавдия Афанасьевна. – Ты вот признайся, Насть, честно: Лешка бил тебя?
