и валялись какие-то весла, сети и прочие морские предметы неясного назначения и неизвестного названия. Оставив тут свои две телеги с оружием и троих человек охраны, мы ввалились в таверну.
В огромной зале весело пылал камин, а за столами, разбросанными по залу в живописном беспорядке, сидели, жрали и пили человек тридцать неопрятной наружности и явно мореходного занятия. По крайней мере, я решил именно так, присмотревшись к их одежке, сшитой в основном из кожи или просмоленного непромокаемого холста. Ну кому еще понадобится такая одежда, если не тем, кто постоянно болтается между небом и морем?
Навстречу нам вышла… вышел… нет, все-таки скорее вышла… ну, в общем, навстречу нам выдвинулась некая фигура. По внешнему виду это был, безусловно, мужик. Причем раза в два потолще нашего аббата. Морда — зверская, щетинистая, нос — багровый, кулачищи… соответственные, стало быть, кулачищи. Но одето это существо было в женское платье. Так что, видимо, все-таки это была баба, хотя если такая ночью приснится — импотенция гарантирована.
Кабатчица уперла свои могучие грабки в не менее могучие бока и трубным голосом вопросила:
— Хто такие? Чаво надо?
— Любезная дочь моя, — вперед бодро выдвинулся фриар Тук. — Мы — мирные паломники, совершающие свой обет. И взыскуем твоей ласки, заботы и приветливости…
— Чаво?!
— Ибо долг каждой христианки, верующей в господа нашего, Иисуса Христа — не прогнать от огня ни одного страждущего, не оставить голодным просящего, не оттолкнуть…
— Чаво?!!
— Да «таво», маздер твою за лег и об корн! — Мне надоело, и я решил вмешаться по-командирски. — Жрать давай и эля давай! На всю ораву и живо!
И оказалось, что я выбрал единственно правильный тон разговора с этой работницей феодальной торговли. Услышав знакомые слова «жрать» и «пить», она мгновенно обернулась ко мне, взгляд ее прояснился.
— Десять пенни за всех, — пересчитав нас, сообщила она куда более мягким голосом. — Жареная рыба. Хлеб. Эль.
— Годится, — я отсчитал из кошеля на поясе десять монеток и протянул гороподобной кабатчице.
— Только гляди, тетка, чтобы эля — вдосталь! — вставил свои пять копеек Джонни.
— И чтобы рыба была прожаренная, — добавила Альгейда.
И мы разместились у столов. Вокруг действительно оказались морячки: рыбаки, шкиперы грузовых судов, да и пираты, похоже, также имелись. Очень скоро новизна впечатления от присутствия незнакомых людей прошла, и мареманы вернулись к прерванным разговорам. Из того, что я сумел услышать и понять, вырисовывалась следующая картина: погода на море — хреновая, выходить в море никто не хочет, однако денежки, полученные за прежние праведные и неправедные морские труды, уже на исходе, и надо думать, как жить дальше.
— …Сейчас в море опасно идти, — утверждал хмурый, тощий мужичок в кожаной шапке, — потому что ветер с заката, и если немного еще посвежеет, то легко может статься, что корабль угонит в открытое море…
— А кто вернет мне деньги за рыбу, которую вы, бездельники, не поймали? — вступила в беседу трактирщица. — Перед бурей лучше ловится рыба…
— К чему покойнику рыба? — поинтересовался еще один водоплавающий, тоже хмурый и заросший седоватой клочковатой бородой по самые глаза. — Приметы грозят жестокой бурей, и чайки жмутся к берегу и кричат о погибших христианских душах…
— Я — женщина бедная! — заголосила толстуха. — Кто мне заплатит за рыбу, которая ходит в глубине моря? Тот, кто боится соленого ветра, может наняться ко мне в пастухи или лучше пойти в монастырь святого Петра Кентерберийского и провести остаток своих дней в молитве и посте!
— Христианская душа стоит дороже рыбы, — рассудительно заметил кто-то.
— А я бы вышел, да моряки разбежались, — внезапно сообщил высокий парень, которого можно было бы назвать симпатичным, если бы не длинный извилистый шрам, пересекавший все лицо, вывернувший левое веко и навсегда изуродовавший нижнюю губу. — Я не могу один грести двенадцатью парами весел… — и он продемонстрировал всем, что рук у него всего две.
Услышав такие слова, я немедленно ткнул Маркса, сидевшего рядом, кулаком в ребра, и когда тот взглянул на меня, кивнул ему на парня со шрамом. Тот понятливо кивнул головой, сгреб со стола несколько кружек с элем, прихватил с собой Малыша Джонни, и они двинулись к столу, за которым восседал шрамолицый. Очень скоро оттуда послышались выкрики на данелагском, примерным эквивалентом которых могла быть бессмертная фраза: «Ты меня уважаешь?»
Рассудив, что градус исшрамленного морехода достиг нужной величины, я встал и подсел к парням и меченому:
— Слушай, друг, а ты правду говорил, что мог бы выйти в море, или так, понты гнул?
Шкипер-шрамоносец собрал в кучу разъезжающиеся глаза, уперся в меня мутным взглядом и в свою очередь поинтересовался:
— А т-ты кто т-таков? Т-ты, с-селедкин с-сын, весло вертеть м-м-мжешь?
Создавалось ощущение, что я как-то пропустил момент относительной вменяемости бравого маремана, и теперь его хоть спрашивай, хоть не спрашивай — результат будет одинаковым.
Однако тут водоплавающий, видимо, осмыслил мой вопрос и выдал:
— В м-море — х-хоть счас… Если б была команда…
— Слышь, друг, — есть команда. Сорок два рыла, видавших такие виды…
— Т-тогда — пшли, — радушно пригласил меченый. — Ща допьем — и в море!..
Кабатчица, услышавшая эти слова, тут же снова заголосила насчет рыбы, остальные заволновались, забубнили что-то насчет суицида, который никак не допустим для доброго христианина, а несколько особенно страховидных гавриков намекнули шрамолицему, что мы, поди, пираты и замыслили коварно прихватизировать его судно, а его самого — не менее коварно утопить. Видимо, эти молодцы опасались конкуренции.
Но меченый был непреклонен. Раз сказал, что отходим сейчас, значит — сейчас, и никаких гвоздей. И вот мы, вместо того чтобы спокойно отоспаться в таверне, двинулись к порту, возглавляемые мертвецки пьяным шкипером. Не знаю, какие там были приметы относительно бури на море, но нашего проводника штормило уже на берегу, причем весьма основательно. И ценность его в качестве проводника стремилась к нулю со скоростью кота, неосторожно повстречавшего на прогулке двух бульдогов в скверном расположении духа. Мы дважды пытались загрузиться на чужой корабль, один раз уже даже начали погрузку, но, наконец, после очередного выкрика «В-вот… ик!.. он!» мы следом за шкипером взошли на борт подозрительной посудины.
Пока мы грузились, Малыш Джонни и отец Тук отливали нашего будущего капитана забортной холодной водой, и, после получаса трудов и полусотни ведер, бравый пенитель морей сообщил нечто нечленораздельное, в котором угадывалось, однако: «По местам стоять! С якоря сниматься!» Что мы и сделали…
Отплыв от бревенчатого причала, мы довольно долго махали веслами, потому что я помнил прочитанную где-то морскую мудрость: шторм лучше встречать в открытом море, нежели у берега. Наконец Энгельрик, отирая, с лица пот, задал вопрос, волновавший, пожалуй, всю нашу команду:
— Командир, далеко еще?
— Что «далеко»?
— То, куда мы плывем?
— A-а. Наверное… А ты что, устал?
— Да…
— Тогда слушай мою команду: пять человек на вахте, курс держать против волн. Остальным — спать. Вахту сменим как обычно…
Так как в деналагском «вахта» означала еще и «стража», то никто не спрашивал, чья очередь охранять. Все шло по установленному распорядку. Пятеро, с аббатом Туком во главе, расположились на носу
