Робин Гуд с оптическим прицелом. Снайпер-«попаданец»

прячет в глубине прекрасный цветок неземной красоты…» И вот еще: «…как звезды, что надежду даруют сынам Адама, так твои глаза горят для меня на небосклоне жизни, затмив собой все светила!» Наверное, не так уж я и уродлива, если сын столь признанного благородного трубадура[44] пишет обо мне столь лестно и столь хорошо! Ну не может же он так страшно лгать!..

Я почти успокоилась, а теперь только и ждала возвращения Нектоны, которая отнесла лакомство и мое письмо Плантагенету. Разумеется, я написала ему так, как и полагается благородной девице из хорошей семьи, сдержанно похвалив его подарок, милостиво разрешив ему считать меня своей дамой сердца, сделала комплимент его верной руке и острому глазу и намекнула на возможность встречи. И лишь в конце я не удержалась и приписала, что он приятен моим глазам и моему сердцу, и дело тут не только в его происхождении, но и в его благородстве и красоте души.

Нектона появилась перед самым обедом, когда Эмм и Бетси уже надевали на меня второе верхнее платье. Увидев Нектону, они хором затараторили, не давая мне и рта раскрыть:

— Ну, что? Как он? Ты отдала ему письмо? И что он? Передал письмо для госпожи? При тебе писал? А подарок какой-нибудь прислал?

Няня шикнула на них, и они испуганно замолкли. А Нектона подошла ко мне и надела мне на шею удивительное ожерелье из черного жемчуга и синих сапфиров.

— Вот, милый твой тебе послал — со мной переслал, — она улыбается, от чего морщинки разбегаются, и ее лицо становится похожим на печеное яблоко. — И вот еще тебе, в самые твои рученьки белые…

Я схватила письмо, снова запечатанное Святым Георгом, сорвала печать…

«Прекрасная, удивительная, несравненная! Тот, кого называют „Робин в капюшоне“, шлет тебе свой привет, а с ним — и свое сердце! Душа утомилась в разлуке, я плачу, я чахну — не выплакать горя в слезах!»[45]

Эти строчки я прочитала вслух, и Нектона тут же подтвердила:

— И как еще плачет, бедненький! Пряный медовик твой ему дала, так он, как услышал, что из твоих рук — аж затрясся! И только слезы по лицу текут, текут!..

«Зачем рожден я?» — вопрошаю в скорби жгучей. —
И вышло так, — судьба ли то иль случай?
Нет, не болезнь исторгла этот стон:
Я сквозь глаза был в сердце поражен
До глубины, и в этом — смерть моя.
Да, прелесть дамы той, что видел я,
Богиня ль то иль смертная жена?
Самой Венерой мнится мне она.
Увы, я дивной прелестью убит
Красавицы, гуляющей по граду!
И если я не вымолю отраду
Лик созерцать ее хотя порою,
Ждет смерть меня — ни от кого не скрою!

Эти прелестные стихи поразили меня в самое сердце, да так, что я даже не сразу заметила, как няня протягивает что-то Эмм и Бетси со словами: «А это он велел вам передать, лентяйки. Сказал, чтобы лучше вашей госпоже служили и во всем меня слушались». Обе служанки восхищенно взвизгнули и тут же кинулись примерять миленькие серебряные сережки — совершенно одинаковые! Меня поразили его доброта и забота обо всех, кто близок ко мне…

Обо всех? А Нектона?..

— Няня, а тебе он… он хоть что-нибудь… что-нибудь подарил? — запинаясь, спросила я.

Няня гордо продемонстрировала мне серебряную змейку-зарукавье:

— Вот! Я-то сперва отказывалась, да разве ж твоего рыцаря удержишь?!

Я вздохнула. Нектона, как всегда, права: кто может удержать вепря? Разве что лев… И я снова погрузилась в чтение:

«Вы пробудили в моем сердце страсть, подобную огнедышащей горе вулкан, которая теперь извергает из себя пламя моих чувств. Я — старый солдат и не знаю слов любви, но если я не смогу видеть вас, говорить с вами, то мне останется лишь одно — искать успокоения в смерти!

О, прекрасная, несравненная леди, чей милый, нежный облик стал для меня поистине единственной отрадой в земной жизни! Подайте же мне хотя б единый знак своей благосклонности! Быть может, ваш отец — тот, кто должен был бы быть мне вторым отцом, ибо явил миру сей гений чистой красоты, но кого неумолимый фатум сделал моим злейшим врагом, гонителем и преследователем — быть может, он уедет куда-нибудь по делам или во исполнение вассального долга и тем самым даст мне возможность предстать перед вами, дабы я мог выразить вам не на пергаменте, а глядя в ваши чудные, прекрасные глаза всю меру страданий моих! Если бы вы, о, свет очей моих, дали бы мне знать о том — счастью моему не было бы равного ни на земле, ни на небесах!

Для связи используйте вашу нянюшку, которую некоторые из моих людей уже знают в лицо. Если же она не сможет — пошлите одну из ваших служанок. Пусть она наденет подаренные им за верную службу серьги — по ним ее узнают и подойдут.

Я с сердечным трепетом жду, изнывая от нетерпения, вашего ответа. Пусть заря более не восходит над землей или пусть признает, что вы — прекраснее!

Ваш покорный слуга, преданнейший рыцарь, раб вашей прелести

Робин в капюшоне.

Post scriptum: Пусть Гай Гисборн вместо свадебного наряда присмотрит себе гроб. Он ему очень скоро понадобится».

Меня до самой глубины моего сердца тронули эти нежные, вдохновенные строки. Как образно и как искренне он говорит мне о своей любви! И даже в этом письме видно, что он — сын своего отца и великий полководец, который привык и умеет командовать. Как точно и верно он сообщил мне о том, что именно я должна делать и как с ним связаться.

В этот момент слуга позвал меня к столу. Я спустилась в обеденную залу, и тут же ко мне подошел этот противный Гисборн, предлагая опереться на его руку. Содрогнувшись, я прикоснулась кончиками пальцев к его руке. Боже! Какая она холодная, влажная и противная!

Меня усадили чуть ниже батюшки с матушкой. И Гисборн уселся рядом со мной! Святая Дева, дай мне сил выдержать это! Я тут же решила, что в следующем письме обязательно напишу Плантагенету (как же все-таки его зовут на самом деле?!), чтобы он поскорее убил бы этого омерзительного содомита, да помилует его Господь!

Я ополоснула руки в миске с водой, старательно избегая пальцев Гая, который сунул туда же и свои руки, и, как и положено благовоспитанной девице, выпрямилась, опустив глаза.

Отец Евлалий прочел молитву, и слуги вынесли блюдо с жареным барашком. Батюшка вытащил нож, несколько раз провел им по голенищу сапога, словно бы направляя лезвие, и, наконец, отрезал два куска — для себя и для матушки. После чего блюдо оказалось перед Гисборном.

Тот вытащил свой кинжал и отрезал небольшой кусок от седла барашка, положил мясо на хлеб и поставил передо мной. А мне вдруг стало безумно любопытно: если бы это сейчас увидел молодой Плантагенет, он пристрелил бы Гая из своего удивительного лука или просто, без затей, велел бы его повесить? А если бы он вызвал его на поединок? На Божий суд?!

Я представила себе, как королевский бастард в сверкающих доспехах выезжает на ристалище на могучем красавце-коне, который играет под ним, фыркает, перебирает ногами, но смиряется, чувствуя руку своего властелина. Мой рыцарь одет в белый — обязательно в белый! — плащ с ярко-алым вепрем в окружении королевских львов, а на голове — шлем с фигурой в виде атакующего вепря. Он останавливает