— Это неправда! — чуть ли не крикнул Ломаев. — Это спектакль для быдла! Аврора — не террористка, и не могла ею быть, ее к этому привели, подвели, вынудили. Это все ложь, как и все вокруг!
— Но Авроры нет, — тяжело проговорил Цанаев.
— Нет, — угас Ломаев, грузно сел.
Долго молчали.
— Ты знаешь, — сказал Ломаев, — как она туда проникла? Неизвестно, хотя, что тут думать, кому надо было — провели. В последний момент Аврора выскочила из толпы, она хоть и болела в последнее время, а ведь по жизни очень крепкая была. Так она на бегу отшвырнула двух ментов из оцепления и побежала в поле, на ходу крича: «Уходите, не подходите, берегитесь, я сейчас взорвусь! Спасайтесь!» — и ее рванули.
— Ты сказал рванули, а не взорвалась?
— Так оно и есть, потому что какой-то ретивый милиционер стал стрелять на поражение. И Аврора уже упала, не шевелилась, и лишь через секунд двадцать произошел взрыв.
— А может, будильник?
— Исключено, — как физик рассуждает Ломаев, — в таком людном месте определить время. Только сигнал со стороны… Взрыв был такой силы, что от нее почти ничего не осталось… А вот паспорт целым нашли.
— Не было у нее паспорта, — выдал Цанаев. — Со справкой была.
— Правильно, — согласился Ломаев. — У нее не было паспорта, вместе с сумкой вырвали, своровали. А тут на поле, после взрыва, вдруг нашелся.
— Аврора! Бедная Аврора, — прошептал Цанаев, и, тронув друга за руку: — Аврора очень набожная была. И не место ей на этой грешной земле… Пойди в мечеть, пойди к нашим муллам, за Аврору… — у него перехватило дыхание.
— Уже был, еще пойду, все сделаю, — сказал Ломаев.
В тот же вечер, после Ломаева, вновь пришла в больницу жена, и она сама сообщила:
— Не волнуйся, все делаем. За упокой ее души и Мовлид,[20] и Еса[21] — каждый день, как положено.
— Спасибо, спасибо, — шепчет Цанаев.
Он не плачет, он держится, а на лице его — тоже маска-ухмылка, искривлено лицо, и врачи, не ему, а жене говорят, у Цанаева идет вялотекущий микроинсульт — лицо скривилось, одна рука почти атрофировалась, речь исказилась, но он все же жене с трудом сказал:
— Спасибо тебе… Прости меня за все. Я жил, как умел… Просьба одна, отвези в Чечню, в родном селе, на родовом кладбище похорони меня.
Жена плакала, а он попытался усмехнуться:
— Хм, даже в этом не умастил, сам не уехал, теперь придется тебе «груз 200» тащить… Прости, ни в чем и никому не товарищ… Аврору не спас.
— Не кори себя. Все предписано судьбой, — плачет жена над ним. — А ты обязательно поправишься… Я останусь с тобой ночевать.
— Нет, — чуть ли не закричал профессор.
Он по жизни всегда боялся доставить окружающим беспокойство, даже в виде своей болезни и надвигающейся смерти, которую он теперь с неким тревожным предчувствием ожидал. Однако во всем этом трагизме, как ученый-исследователь, он предвидел однозначную новизну переходного момента, когда одна фаза существования перейдет в иную, а это межфазовое состояние в неординарных средах всегда сопровождается флуктуацией, моментом переходного взрыва, — словно «точка росы».
Такое состояние бывает не у всех людей, а лишь у необыкновенных, какой, как он считает, безусловно была Аврора. И он, побывав рядом с ней, как бы заразился этой неординарностью, если не характера, то судьбы. И банальная смерть на больничной койке — не его удел. По крайней мере, он этого очень не хочет, и ему кажется, он об этом мечтает и словно ощущает, что от нее идет этот импульс, этот своеобразный посыл. И это может произойти лишь в интимной обстановке, лишь когда он будет один. Поэтому Цанаев так не хочет, чтобы жена оставалась на ночь. Даже медсестра не должна рядом быть.
И когда он остался в палате один, то он каждую минуту смотрел на телефон, ноутбук включен — никаких посылов и сообщений. А лекарства и снотворное свое дело делают — к сумеркам он просто провалился в сон, словно уже положили в могилу. Но он не умер, и пробуждаясь, как наяву, он увидел ее — Аврору! — печальную, повинную, грустную, да во всем белом, ангельском, ярком!
Он проснулся, будто бы ожил — в палате полумрак, а он явственно ощущает что-то новое, родное, близкое — перебивая застоялый запах лекарств, здесь витает и ее запах, ее аромат и ее дух. Он схватил телефон — новых сообщений нет. Нажал клавиатуру ноутбука — то же самое.
А у него сердце застучало, забило тревогой, как барабан в ушах, и пульс — словно по лестнице поднялся. И ему противопоказано вставать — утка рядом, да вопреки всему он ходит в санузел. И сейчас был, омовение сделал. Будет лежа молиться, за Аврору Бога просить. Только дверь ванной прикрыл, а в палате, как наваждение, — чувствуется вновь манящий куда-то аромат ее тела.
Он свет включил, лекарства выпить, замер: на тумбочке, уже слегка потемневший, измятый конверт. Он взял осторожно послание, почему-то понюхал — застоялая сырость подвала. Хотел бережно раскрыть, не получилось, руки дрожат, но когда он увидел ее почерк — с ним случилось чудо! Как в детстве, когда на Новый год ему родители дарили долгожданный подарок, — вот такую же он испытал радость и такое необыкновенное удовлетворение, как некий итог, намекающий — жизнь прожил не зря!
А что еще больному, пожилому человеку надо?
От этого простого человеческого счастья он тихотихо заплакал, и эти последние слезы, словно живительный родник, оросили его искривленное болезнью лицо, так что эта маска-ухмылка, как у Авроры, вмиг сошла, лицо разгладилось, успокоилось. И сквозь слезы, без очков, он не должен был на маленьком, как салфетка, использованном листке видеть этот очень маленький, расплывающийся, неразборчивый почерк, но он всю ночь плакал и всю ночь ее тихий, умоляющий, любящий голос просил:
«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это — Ты!
Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.
У меня к Тебе три нижайшие просьбы.
Первая. Прости! За все прости! Судьба Таусовых — судьба чеченцев.
Вторая. На мусульманском кладбище в Москве маленькая могилка нашего ребенка. Все охранники меня знают, могилку покажут… Просто, чтобы Ты знал.
Третья. Говорят, что без благословения мужа женщина в Рай не попадет. Если можешь, благослови… И еще. Там, хотя бы иногда, как в Норвегии, мы сможем увидеться?
… Я, как на чужбине, под открытым небом в чабанской степи родилась, так и помру — бездомной, гонимой, непогребенной. Но я, Урина — Аврора — Утренняя Заря, не жалею ни о чем. Ибо мое Солнце — мой Родной и Любимый Гал, был со мной, взошло! Если бы смогла стать матерью, мне кажется, по-другому бы сложилась моя жизнь… Прости, Гал! Если сможешь, прости!.. Им не верь».
Как бы там ни было, а Цанаев, хоть и проплакал всю ночь, да не зря. Видимо, вместе со слезами выплакал свою болезнь и под конец показал, что есть у него еще жизненные силы, некое достоинство и он, в принципе, боец. Потому что с рассветом он ходил по отделению и выяснял: кто же доставил письмо?
Передали охраннику. И запись камеры наружного наблюдения смотреть не надо, все равно на них лишь одна тень, — вот так борются с терроризмом. А просто по описанию Цанаев понял, что это был Федоров, а телефон его от неприязни к спецслужбам он давно стер. И тогда в тот же вечер профессор посетил фитнес-клуб, в бильярдном зале сидел, все таблетки пил, но Федоров здесь не появился. А Цанаев не сдался, поехал в ночной клуб, и тут даже деньги не помогли, не прошел фейс-контроль, уж больно лицо болезненно, другим отдыхать не даст. Однако Цанаев до двух ночи прямо у входа в такси просидел, точнее, выстоял.
