наши с ней разговоры сводились к тому, что один из нас не уверен, прав или нет, и тогда повисало молчание, которое длилось до тех пор, пока мы не заводили спор о чем-нибудь еще.
Мы не были идеальной парой, наверное, потому, что, как сами теперь поняли, поженились чересчур молодыми и по причине, как выяснилось позже, слишком для этого недостаточной.
Временами мы подолгу и с удовольствием разговаривали, словно пытаясь доказать себе, как нам хорошо вместе. И даже тогда иногда меня коробило от какого-нибудь ее чересчур манерного словечка. Вместо «да» она частенько говорила «да-с», при этом скосив глаза на дымок своей сигареты. Также она любила выражение «согласно обыкновению» — известную в Нью-Йорке остроту, которая казалась мне почерпнутой где-нибудь в бухгалтерии. Вместо выражения «со всем остальным» она говорила «со всеми делами» или «со всеми причиндалами», как выражались все крутые бесчувственные нью-йоркские секретарши. А стать крутой бесчувственной нью-йоркской секретаршей было пределом ее мечтаний.
Бывали, правда, и проколы. Так, прошлой зимой она записалась в класс актерского мастерства при Новой школе. От того, что она там изучала, у нее захватывало дух, и, приходя домой, она разговаривала без примеси секретарского жаргона, и это была лучшая пора из всего времени, что мы провели вместе. В такие вечера никто бы и не догадался что эта очаровательная студентка, изучающая театральное искусство, сорок часов в неделю отдает каторжному труду в офисе текстильной компании под названием «Ботани- Миллз».
В конце учебного года в Новой школе, в старом и пыльном здании театра на Второй авеню, состоялся отчетный спектакль, в котором участвовали все студенты ее класса. Перед аудиторией — преимущественно друзьями и родственниками — разыгрывались сценки для одного-двух персонажей из известных пьес американских авторов. Некоторые студенты — и Эйлин среди них — предпочитали выступать в одиночку. Она выбрала легкий, однако вовсе не бездумный монолог из пьесы Элмера Райса «Мечтательница» — длинный, изящный и вполне самодостаточный. И все считали своим долгом сообщить ей, что и видеть, и слушать ее было истинным удовольствием.
В тот вечер она играла замечательно, и в Новой школе ей предложили на следующий год стипендию, покрывающую стоимость обучения. Но тут-то и начались проблемы. Это предложение Эйлин обдумывала несколько дней: чистила ли она картошку или гладила белье, у нас дома царило молчание. Наконец она заявила, что приняла решение отказаться от стипендии, — ей казалось чересчур утомительным посещать по вечерам занятия после полного трудового дня. Нет, в минувшем году она с удовольствием ходила на них, как бы «для забавы», но продолжать было бы глупо: даже если занятия станут бесплатными, это все равно обойдется ей чересчур дорого во всех других отношениях. Кроме того, научиться чему-то всерьез в течение небольшого вечернего курса, рассчитанного на работающих взрослых людей, просто невозможно. Если хочется чего-то достичь на хорошем профессиональном уровне, тогда нужно заниматься на дневном отделении и посвящать театру все свое время. Но об этом не может быть и речи.
— Почему?
— А ты сам не знаешь почему?
— Господи, Эйлин, да тебе совсем не нужна твоя нынешняя должность! Можешь бросить эту глупую работенку хоть завтра. Я вполне в состоянии позаботиться…
— Интересно, и о чем же ты в состоянии позаботиться? — Она развернулась в мою сторону, уперев в бока свои маленькие кулачки. Этот ее жест всегда означал, что наши отношения переживают не лучшие времена.
Я по-настоящему любил ту девушку, которая стремилась рассказать мне «про театр», ту, что робко замерла на сцене под громом аплодисментов, разразившимся после ее монолога «Мечтательницы». И мне не очень-то нравилась преданная, вошедшая в доверие к начальству машинистка из «Ботани-Миллз» или умирающая от усталости женщина, которая в припадке дурного настроения чистит картошку или хмурится над гладильной доской, словно всем своим видом подчеркивая, какие мы бедные. И уж мне точно не хотелось быть женатым на той, которая способна сказать: «Интересно, и о чем же ты в состоянии позаботиться?»
Ну что ж, не лучшие времена так не лучшие времена. И они продолжались до тех пор, пока наши соседи не проснулись от шума, и кончились ничем, как и все наши наиболее яростные стычки. К тому времени и моя, и ее жизнь, похоже, превратились в порванные в клочья нервы и в сплошную открытую рану. Наверное, тем летом мы вполне могли бы разойтись, и, возможно, это даже пошло бы нам на пользу, если б не выяснилось, что Эйлин беременна.
Узнав, что мы ждем ребенка, Дэн Розенталь со счастливым видом оторвался от своего кульмана и, подойдя, пожал мне руку. Но как только мы снова уселись на свои места, он задумчиво посмотрел на меня и произнес:
— Ну как ты можешь быть отцом, если сам все еще похож на сына?
Вскоре, в один из уик-эндов, когда начались по-настоящему холодные осенние дни, я отправился на берег Гудзона собирать на стройке обрезки деревянного бруса. Дом, где мы жили, был очень старый и в плохом состоянии, но у нас имелся настоящий камин, который «работал». Я отбирал только плашки, которые можно было расколоть или сломать, подгоняя под размеры камина, и, когда набрал достаточно, чтобы хватило на несколько дней, стал перебрасывать их через высокую проволочную ограду, окружавшую участок. На вид забор казался неприступным, но на самом деле перелезть через него было несложно: на некоторых участках проволока провисла, образуя своего рода ступеньки. Я вскарабкался наверх с одной стороны, спустился с другой и, не успев отойти, увидел направлявшегося ко мне Дэна Розенталя.
— Это препятствие, — проговорил он, — ты преодолел весьма эффектно. Ловкий, ничего не скажешь.
Его похвала мне понравилась. При этом, помнится, он был при галстуке, в костюме и легком, с виду совсем новом, плаще, а меня застал в старой куртке от армейской полевой формы и в синих джинсах.
Дэн вызвался мне помочь и нес свою часть дров осторожно, на вытянутых руках, стараясь держать подальше от плаща, — он объяснил, что собрался навестить друга по художественной школе. Затем выяснилось, что в его распоряжении оказалось несколько свободных часов, и он решил просто прогуляться по Виллиджу. Ведь я же не стану возражать, если он зайдет ко мне?
— Черт возьми, Дэн, — ответил я, — отличная идея! Добро пожаловать! Я с удовольствием познакомлю тебя с женой.
Хотя мы с Эйлин и жили в Виллидже, нас едва ли можно было назвать местными. Представители здешней богемы нас раздражали. Уже в самом словечке «стильный» смутно звучали какие-то пугающие обертоны, и образ соответствующего заварочного чайника — или просто «чая», как его тогда называли, — вызывал у нас аналогичные чувства, так что на тех немногих вечеринках, которые мы посещали, присутствовали, как правило, молодые офисные работники, такие же обыватели, как и мы сами.
При всем этом, когда я привел Дэна Розенталя к себе домой и пока тот поднимался по лестнице, я вдруг понял, что изо всех сил пытаюсь угодить ему — кланяюсь, что-то невнятно лепечу и украдкой бросаю косые взгляды. Это продолжилось и у нас дома, и Эйлин едва ли сумела бы оказаться более любезной, чем в тот день, даже если бы очень захотела. Мы застали ее сидящей на большом диване в черном свитере с высоким глухим воротом и черных слаксах. Мне всегда нравился этот ее наряд: она здорово в нем выглядела, и в особенности он хорошо смотрелся с ее длинными рыжими волосами. Иногда она одевалась так для занятий в актерской студии и почти всегда по вечерам, когда проводила часы в «Сан-Ремо» или в каком-нибудь ином популярном баре, пытаясь затеряться, чтобы как-нибудь справиться с душевным беспокойством, среди молодых людей, которые угодливо наклоняются, что-то невнятно лепечут и поглядывают искоса, словно украдкой, на своих длинноволосых девиц, а те, в свою очередь, то и дело хохочут над совершенно непонятными нам шутками.
В молодости еще можно найти оправдание тому, что пытаешься корчить из себя того, кем на самом деле не являешься. И потому мне пришло в голову, что, раз я так ловко справился с изгородью, раз оказался этаким маленьким стилягой на лестнице, то теперь самое время проявить себя простым, крепким американским парнем. С куда большей, чем требовалось, силой я принялся колоть принесенные плашки, что есть мочи ударяя ими о звенящую железную подставку для дров, вытащенную из камина. Расколотые плашки я стал ломать, упираясь коленом, каждую на две, а то и на три части. На некоторых деревяшках виднелись ряды ржавых гвоздей, и Дэн предупредил:
— Осторожно, гвозди.
