в сторону заросших железнодорожных путей, где ржавеет старый паровоз, к спасению. Пожалуй, все прошло отлично. Вскоре они сидят на станции со своей добычей на солнце и отмечают успешную операцию шампанским «Моэт-э-Шандон» из шведской винной монополии, наливают его в пластиковые стаканы из закусочной, когда первая бутылка опустеет, найдется еще, какое неожиданное увлекательное завершение чудесной поездки! Надо бы повторить!
Дома ждет Агнес и готов рыбный суп, приготовленный ею самой, как обычно готовит Нина, с морковкой, эстрагоном и яичным желтком. Он прождал и настоялся дольше, чем Нинины супы, потому что они так припозднились. На кухне накрыт стол для всех, а сама Агнес ждет в темноте, от которой ее глаза напоминают новенькие, еще не затертые монеты. Но Сванхильд и Уле отправляются домой, потому что слишком поздно, а Нина не хочет есть: так много всего произошло.
— Мама?
Они принимают душ, надевают чистые пижамы, чтобы почувствовать, как тело благодарно отзывается на их заботу. Садятся с мокрыми волосами перед печкой, которую Нина растопила, хотя в доме и так тепло, и пробуют шведский шоколад, Нина пьет шведское красное вино, завершая необычный день. Она рассказывает о семействе оленей, похожих на статуи, и о том, как Уле контрабандой пронес в рюкзаке восемь килограммов шведских сладостей перед носом у таможенников.
— А кто его папа? — спрашивает Агнес.
— Кто?
— Его папа, он где?
Становится тихо. Хотя Бренне спит в доме. Он не издает никаких звуков во сне. Слышишь? Кругом ни единого звука. Даже море не шумит.
Нет, не знаю, Агнес, я не спрашиваю. Так много вопросов, которые ни к чему не приводят, что лучше их не задавать. Мы называем их спящими тиграми. Разбуженный тигр, как ты знаешь, опасен и может убить. А мы, Агнес, стараемся защитить себя от увечий. Так что пусть тигр спит, как спит Бренне, так же тихо, слышишь, ни звука. И нам пора спать. Мы устали. Ты устала, и я устала, и земля сегодня тоже устала.
Они поднимаются по лестнице на второй этаж. Нина идет первой, прижав палец к губам, чтобы никого не разбудить. Подтыкает одеяло под тонкое детское тельце, целует дочку в лоб и сидит, пока дыхание ее не выравнивается — она дышит, как все обычные дети во сне.
Творческий зуд
На шиферном столике на террасе лежат старые пуговицы, отсортированные новым образом. Желтые — отдельно кружочком, коричневые — отдельно дугой, а над коричневыми — синие одной полоской, потом Нина поднимается и видит, что это — море, кораблик и солнце, а на кораблике у руля перламутровая фигурка.
Сванхильд не хочет показывать Нине своих картин. В то же время ей хочется, чтобы Нина посмотрела. Однажды она появляется с папкой под мышкой, это — рисунки, созданные ею в кропотливой антропософской манере, которые демонстрируют, что жизненные силы сильнее всего в моркови, выращенной экологическим способом. Кажется, будто в маленьких, скрюченных морковках нечто струится и покалывает интенсивнее, чем в больших и прямых, купленных в обычном магазине. Нине показывают еще извержение вулкана, нарисованное в тот вечер, когда они поездом вернулись из Сандефьорда.
Боснийцы создали ансамбль «Три звезды» — аккордеон и две гитары, которые Нина одолжила в местном музыкальном магазине. Они репетируют в летнем домике по вечерам. Если они начали, им уже трудно остановиться, Бато говорит, что в их языке есть слово, которое значит: «подняться от подножия горы до вершины и проснуться», и слово это всегда значит и то и другое одновременно. Когда они получили инструменты в руки и начали играть, именно это и произошло: uzdudew.
С утра они отправляются с Эвенсеном за рыбой. Нина берет столько, сколько ей надо, остальное они кладут в сумку-холодильник, садятся в автобус, а потом идут обратно пешком, продают рыбу дешево у домов по дороге и вешают на столбах афиши «Трех звезд» в фиолетовых шелковых рубашках с Нининым номером телефона, чтобы люди могли звонить и заказывать музыкантов. По вечерам она стирает в подвале их одежду, испачканную рыбьей кровью. Никто не обращается с заказами, зато звонит Франк Нильсен и спрашивает, не нужен ли группе из Грепана вокалист. Он с удовольствием будет петь Синатру «I did it my way» в собственной манере, у него есть все, что для этого нужно — обаяние, жизненный опыт и внешность, с этим не поспоришь, правда?
А еще имя.
Бездетные приезжали и провели двое суток, не покидая номера. В промежутках они спускались поесть, но по большей части им приносили еду в номер. Они не пьют, дама не курит, и у нее не было месячных с последнего визита в пансионат, шепчет она Нине. Господин выглядит еще более покладистым. Они верят в морской воздух, говорят они, и в полнолуние. Окно широко раскрыто и днем и ночью. Нина и Агнес пекут пирожные счастья и дают им по два с каждой едой. В них спрятаны обнадеживающие и вдохновляющие слова. Нина смотрит вверх на развевающиеся шторы и думает, что, возможно, сейчас, или сейчас, или вот теперь, в доме зародилась новая жизнь, а тем временем меланхолические мелодии балканского трио смешиваются с запахом высушенных морских звезд на тропинке и с неожиданным видом на белые небесные холмы, для любящих все слишком просто.
А через несколько дней в пансионате устраивают восьмидесятилетний юбилей, Нина вплотную приблизилась к важнейшим событиям и вехам человеческой жизни, оплодотворение, погребение, юбилеи, краеугольные камни, она вот-вот ухватит поэзию существования. Лето только началось, а вопросы уже оборачиваются ответами. Когда Бренне не читает, не чинит сети и старые рыболовные снасти в сарае, он чертит схему водопровода и канализации с помощью карандаша и линейки на миллиметровке, план напоминает модернистское произведение искусства с черточками и числами. Он распутывает сбившиеся в узел лески, крепит на них новые блестящие крючки. Сванхильд говорит, когда забегает в гости, что, глядя на них, думает о крючках, ржавеющих теперь на дне моря, выпав из бедных подцепленных рыбок, которым удалось откусить леску, и вместо того, чтобы попасть в суп, они опустились в ил на дно и умерли там от своих ран. Она нарисует такую рыбку, тогда они поймут, о чем она говорит.
Деревья вздыхают и темнеют к полуночи, стулья приобретают тот же цвет, что стол и море вдалеке, там, где оно встречается с бледным небом, совсем другого цвета становятся желтые розы на клумбе и черные тени за ними, которые только подчеркивают очертания или ничего не подчеркивают, а сливают все воедино.
Она балансирует между тем, что потеряно и что осталось, отклоняет плохое и удерживает его на расстоянии с помощью слов. Бездумно, без всякого плана, как возникают узоры в природе, как замерзает вода и превращается в лед, как без всякого плана стройно летит стая птиц или плывет косяк рыб. Размышлять, сочинять, баланс, шанс, транс, медленно находит она путь к самой себе, к пространствам комнат, о существовании которых не знала. Эти комнаты были внутри нее, но она была снаружи, они отворялись ей, но ее еще не было дома.
Восьмидесятилетие
