делали, и у сейсмологов консультировались, а почему такие дела творятся – никто не знает. Хм, спросили бы у меня, я бы сказала… Или нет, ничего бы я им не сказала, изобразила бы невинное удивление.
Задумчиво усмехнувшись, Лейла налила себе еще коньяка, потом продолжила:
– Хуже всего было то, что разум у Дины оказался в полном порядке – ясный, любопытный, склонный к авантюрам и свободомыслию. Родись она слабоумной, она бы вписалась в ту среду, к которой принадлежали Вански, и сыграла бы отведенную ей роль на «отлично». Ее заставляли молиться по нескольку часов в день и читать душеспасительную литературу, присутствовать на собраниях общины, слушать проповеди. Ей все это не нравилось, но приходилось терпеть – иначе родители не позволяли выходить в Сеть.
Кстати, к двенадцати-тринадцати годам она стала первоклассным хакером. Вански пытались контролировать ее виртуальные прогулки, но Дина со временем научилась обходить установленные ими барьеры и посещала такие сайты, что у них волосы встали бы дыбом! Однако Сеть – это всего лишь Сеть, сплошная иллюзия, а ей хотелось настоящей жизни.
Когда она чувствовала себя сносно, она гуляла по морскому побережью – в инвалидном кресле, в сопровождении робота-санитара. В окрестностях было полтора десятка домиков, хозяева наезжали изредка, чтобы искупаться и порыбачить. Кирпичные постройки под двускатными крышами, они и сейчас на месте – стоят и не рушатся, в отличие от недвижимости Вански. Еще небольшой курортный комплекс, он еле сводит концы с концами, но тоже до сих пор существует. По сравнению с остальными тамошними сооружениями Дине он казался настоящим замком: четыре этажа, балконы, застекленные галереи, на башенках вертятся флюгера.
Они все время вертелись, там всегда было ветрено, и заросли плавницы постоянно колыхались и шуршали. Плавница – это такая ветвистая серебристо-серая ниарская трава, растет на морских берегах недалеко от воды. Дина любила и море, и эти серебрящиеся заросли, ей всегда хотелось погулять подольше, но она должна была в установленный срок возвращаться домой и молиться богу своих родителей.
Ее собственные желания и вкусы ничего не значили. Ей без конца твердили, что молитвы убогих угодны господу, и очень хорошо, что она родилась убогой – мол, своими страданиями и слезами невинная девочка искупает грехи всех людей. Господь ее слышит, поэтому она должна молиться о том, чтобы грешное население Ниара опомнилось и обратилось в истинную веру. Невыносимей всего бывало на собраниях общины, липкий елейный шепот молитвословий опутывал ее, как паутина, а ей хотелось вырваться на свободу. И такой психологической обработке Дина подвергалась в течение шестнадцати лет. Не один час, как ты, а целых шестнадцать лет – день за днем, год за годом.
Бланка хлюпнула носом.
– Эй, не вздумай плакать! Я ведь только-только добралась до самого интересного… Ладно, забегая вперед, скажу, что эта история закончилась хорошо, и плакать не о чем. Знаешь сказку о Снежной Королеве? Помнишь, та обещала подарить Каю весь мир и новые коньки в придачу? Вот и девочка, о которой я рассказываю, получила подарок в этом роде.
Да, я забыла одну важную подробность: кроме захудалого курорта поблизости был еще поселок коммунистов-ленинцев. Тоже религиозная община. Если не слышала, они поклоняются мертвому богу Ленину и верят, что, когда он воскреснет, все станет общим и частной собственности больше не будет. Странноватое учение, но тоже древнее. Ну вот…
– Подожди, – перебила Бланка. – Где сейчас Дина Вански? Если она еще жива, можно ведь полететь на Ниар и добиться, чтобы она хотя бы жила в нормальных условиях. Ты знаешь, как ее найти? Надо что- нибудь для нее сделать…
– Можешь кое-что для нее сделать прямо сейчас.
– Да? – Бланка удивленно моргнула. – Что именно?
– Не перебивай ее. И не заливай слезами бархатную обивку в ее машине.
– То есть…
– Это была я. И я только что рассказала тебе о своем так называемом детстве. Отвратительнее всего было то, что мои родители считали себя кругом правыми. Будто бы они произвели на свет заступницу перед богом, ту самую девочку, чья слезинка смывает людские грехи… Короче, Омелас решили устроить! Не читала? Это из древней земной литературы. Я в то время массу всего перечитала – в Сети, разумеется, дома цензура на книги была та еще. Они заранее спланировали, что у них будет ребенок-жертва! Идея жертвенности – это у них было самое любимое после господа бога. Ненавижу эту идею.
– Чеус ведь тоже пожертвовал собой, – робко напомнила Бланка.
– Не сравнивай, тут совсем другое. Он умер за тех, кого любил больше собственной жизни – за Поля и Марсию, это был добровольный выбор сильного человека. А из меня пытались сделать жертву во имя давно протухшей идеи: невинная девочка-заступница, искупающая грехи целой планеты. Никто не спрашивал, хочу ли я быть той самой девочкой! Я не хотела, однако это их не интересовало. И ниарские власти тоже хороши… Меня надо было сразу после рождения усыпить, как замученного котенка, без оглядки на мнение родителей. Мне ведь, черт побери, было больно! Мне все время было больно. Что такое жизнь без боли, я узнала только потом, когда меня забрали из этого гадючника.
– Но тебя же все-таки вылечили!
– Нет. Меня невозможно было вылечить. Но если нет ни окон, ни дверей, остается одно – проломить стенку. Вот и здесь решение нашлось в этом роде… Только давай я расскажу все по порядку, не лишай меня удовольствия, ладно? Между прочим, дальше будет интересней. Остановилась я на поселке коммунистов. Полсотни хибар, построенных из чего попало, но добротных, лодки и рыболовные сети, коптильня, вдалеке от моря – огороды. Они живут натуральным хозяйством, потому что отвергают экономику мира частной собственности, но кое-какая техника у них есть, ее собирают из деталей, найденных на свалках.
Во время своих прогулок я довольно часто встречала одну девушку из их поселка, она бродила с корзиной, искала моллюсков на отмелях. Она была старше меня на несколько лет. Миловидная, стройная, ловкая, каштановые волосы коротко острижены. Одежду коммунисты тоже находили на свалке, но даже в обносках она выглядела привлекательно. Летом ходила босиком, у нее были красивые ноги – длинные, гладкие, загорелые, с мускулистыми икрами. Она мне очень нравилась. Мне так хотелось быть ею… Это даже не зависть, просто я готова была все отдать, чтобы стать этой девушкой, понимаешь? Хотя, мне и отдавать-то было нечего, кроме многофункционального инвалидного кресла и экзоскелета. Я не оправдываюсь, что сделано – то сделано, просто пытаюсь поточнее описать свое тогдашнее состояние. Угадаешь, как ее звали?
Бланка помотала головой.
– Лейла. Я слышала, как ее называют другие коммунисты.
– И ты взяла себе ее имя?
– Если бы только имя! – Лейла глотнула еще коньяка. – Именем дело не ограничилось, я забрала у нее все, что было… Мы с ней ни разу словом не перемолвились, я наблюдала за Лейлой, выдерживая дистанцию. Обычно мой вид действовал на людей угнетающе – я имею в виду приличных людей, а не тех набожных отморозков, с которыми общались мои родители. Разговаривая со мной, люди смущенно прятали глаза, испытывали неловкость, а чтобы кто-то, кроме врачей, подошел с улыбкой и сказал «привет!» – мне это казалось таким же невозможным, как встать и прогуляться босиком по мокрому песку на линии прибоя. Однако я ошибалась… Выпей, наконец, свой коньяк!
Послушно кивнув, Бланка проглотила жгучую жидкость, закашлялась, машинально взяла из коробки на черном лакированном столике шоколадную конфету.
– У меня там было любимое место – заросли плавницы высотой в человеческий рост. Как будто напротив моря, за полосой мокрого темного песка вперемешку с галькой, простирается еще одно море, только травяное. Листья у плавницы узкие и длинные, сверху серебристые, с изнанки темно-серые, и все это переливается, колышется на ветру. Однажды осенью, вскоре после своего шестнадцатого дня рождения, я застала там незнакомого молодого человека, он стоял и смотрел на мою плавницу. Вообще-то, сначала я не поняла, он это или она. Длинный плащ из дымчатой «зеркалки», фиолетовые волосы с отдельными высветленными прядями сколоты на затылке узорчатой золотой пряжкой. В первый момент мне больше всего понравилась эта пряжка. Мои родители не любили красивых вещей – по их мнению, красивое отвлекает людей от богоугодных помыслов.
Человек почувствовал мой взгляд, обернулся. Парень, но глаза накрашены. Я решила, что не уйду:
