бульварную литературу, а гражданскую позицию заработать на трибуне — дослать сухим пайком. Это здравый подход, он совершенно не соответствует критериям экзистенциализма — ну, так ведь с общей моралью было покончено.
Теперь — мораль корпоративная, цеховая, и литература тоже корпоративная. Националисты — отдельно, пост-модернисты — отдельно, бытописатели отдельно, и они друг другу не мешают, даже и не спорят. Встречаясь на митингах, они не ссорятся, поскольку гражданские позиции, как и премии, не связаны с жизнью и творчеством.
Худшее, что может сделать литератор, это нарушить корпоративную мораль — вот Захар Прилепин попытался спросить нечто некондиционное, и ему теперь долго придется объяснять, что он имел в виду, чтобы безболезненно встроиться в ряды салона.
Русское общество каким было, таким и осталось — разве что феодалы-богачи появились, вот и все. По-прежнему рыбачат в Баренцевом море рыбаки; алкаши по-прежнему едут из Москвы в Петушки, считая глотки бормотухи; как раньше, зеки топчут зону — не проштрафившиеся нефтяники, а обычные жалкие люди. И жилье дорогое, и пенсии маленькие. И электричество с водоснабжением подорожало. И бедных много. «Я поллитру куплю, валидолу куплю, двести сыра и двести любительской», — как Галич пел. Реальность российская, она от века такова. Только вот роль интеллигента поменялась — интеллигенту теперь кажется, что его миссия в том, чтобы улететь к прогрессу. Описаний нищеты и бесправия, войн и горя — в современной русской литературе исчезающе мало. Не то чтобы этих явлений не стало, но пишут о них крайне редко и коротко. Некоторое время писали про непростые бандитские будни, но про среднеарифметического человека с небольшой пенсией или про жителя Музари-Шарифа, в которого последовательно стреляли русские, англичане и американцы — не напишут. И про баб, слобожан, учащихся и слесарей в электричке не напишут тоже. И вот странность: исчезли книжки про детей.
Возможно, это разумная позиция. И писательский профессионализм выражается, в частности, в том, чтобы даже за свободу народа бороться отдельно от народа. В конце концов, одно из достижений XX века — это построение демократии помимо народа.
У писателей много профессиональных приемов в передаче быта и характеров. Иногда получается написать смешно и едко, иногда пафосно. Многие сегодня говорят о том, что возникло новое поколение российских писателей — расцвет литературы. Так и есть, пишут много. Только вот героев создать больше не получается. Бандиты и барыги, характеры гротескные, удаются, а вот Сирано и Пьеров больше в литературе нет. Любительства нет — Пьер ведь был интеллигент-любитель.
Экзистенциализм — это гуманизм, сказал Сартр однажды. Сартр имел в виду простейшую вещь. Абстрактной свободы не бывает: чтобы быть свободным, надо разделить жизнь других. Разделить не корпоративную интригу литераторов, не миссию избранных, не мораль цеха — но жизнь так называемой черни. У Сартра есть удивительные слова, отрицающие уникальность писателя и одновременно превозносящие его труд: «ты стоишь всех — но тебя стоит любой».
Это аксиома искусства. Писатель ровно ничем не интересен сверх того, чем интересен каждый человек. Но если он может выразить нечто — пусть это будет понимание боли другого, иной задачи у писателя нет. «Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других как бы им в даренье», так Пастернак поддержал мысль Сартра.
Другого способа для создания гуманистической литературы не существует.
Клопы. «Акции прав» — абстракция круговой поруки (25.10.2012)
Бойс и Ворхол высказались: «Отныне каждый — художник». О, смелые умы! Они не сказали: «Каждый — миллиардер», хотя это ещё приятнее слышать. Авангардисты, которые лизали зад богачам, понимали разницу между финансами и манифестами. Поровну можно разделить только такую дрянь, как искусство — самовыражайся! Вандализм даст людям искомое ощущение равенства. А капитал не трожь, это не для всех.
Перед встречей с миллиардером волнуешься: особенное существо! Художник отныне каждый, а миллиардер — не каждый. Я пришел в бар раньше назначенного, заказал вина. Бармен наглый.
— Может быть, сначала назвать вам цену?
— Да, пожалуйста.
— Сорок фунтов осилите?
— За бутылку?
— За порцию.
— Дешевле есть?
— Вот — всего шестнадцать.
— За стакан вина?
— За семьдесят пять граммов. Плюс обслуживание. С вас тридцать фунтов.
— Обслуживание стоит четырнадцать фунтов?
— Вы в отеле «Четыре сезона», сэр.
Я расплатился. Он цедил из бутылки медленно, чтоб не накапать лишнего. Таких порций в бутылке десять. Вино столовое, бутылка стоит пятёрку. Доход с одной бутылки — 295 фунтов. Примерно, как бизнес в России. Скажем, на заводе по производству нержавеющей стали в городе Верхний Уфолей (это под Челябинском) средняя зарплата — триста долларов, а месячная выработка продукта стоит дороже, чем вся жизнь всех рабочих цеха.
Я подсчитал доход бара, пока ждал. Пришёл за полчаса до встречи и купил вино по двум причинам.
Во-первых, не хотел, чтобы меня отравили — мало ли, какая у кащея фантазия; а потом, чтобы избежать общего стола, когда кащей платит. Получилось бы, что я пью за его счёт. Моя мама, когда приходила к неприятным людям, даже стакана воды не выпивала — чтобы не одалживаться. Я решил, что находиться в баре без стакана — глупо, лучше прийти заранее, купить вино. Дороговато вышло, мама бы расстроилась. Чек положил на стол и бокалом придавил — у меня отдельная порция.
Это правильно, чтобы бандиты и лохи питались отдельно. На заводе в Верхнем Уфалее работяги сидят в общей столовой за пластиковыми столами, едят из жестяных мисок. Лица чумазые, руки тощие, одежда грязная. Проходишь в столовую, оказываешься в обеденной зале директора. А там — стерлядь, бадейки с чёрной икрой, марочный коньяк. Помню, мой спутник, бизнесмен из Испании, сказал после этого визита, что уедет из России — нельзя бизнес строить на рабском труде, это аморально. Он уехал, но бизнеса не построил, прогорел. Кто-то что-то ему не отдал, банк арестовал имущество. Тут либо надо стерлядь кушать — либо шпроты, и те отнимут.
А в Лондоне было так. Мне передали, что одному кащею интересно встретиться со мной — а не интересно ли мне? Это особенный Кащей, он Россией рулил до того как ударился в бега, и сейчас влияние имеет. Откуда он про меня знает? Ах, вас заметили, ему рассказали верные люди. Кащей окружен журналистами, поставляющими новости; кащей думает о будущем России. Цепочка выстроилась быстро: связным был вёрткий парень, из тех, что нужны для бронирования столиков. Жизнь в Лондоне суетливая, чуть толстосум остановит бег (деловые люди спешат, у них красные лица и глаза к носу), как мелкая рыбёшка подсовывает буржую программку на вечер: а домашний концерт, например? А встреча в баре с интересным человеком? Аукцион посетим?
График у толстосумов плотный: вечером, переваривая пищу, буржуи жалуются: какая интенсивная жизнь в этом Лондоне — абсолютно ничего не успеваем! И прилипалы подсюсюкивают: ах, какой город! Что ни день, то культурный ивент! Прилипалы заказывают билеты, вызванивают проституток, бегают за покупками, себе — скромный процент. Хозяину — место в ложе, себе — в амфитеатре; пьют не Дом Периньон, попроще — но тоже с пузырьками. Прилипалы собирают им коллекции, греют постель, составляют компанию в ресторанной жизни. Подскакивают у локтя богача, вперёд забегают: нет, в этом ресторане не та атмосфера… Мы лучше в «Марьиванну» пойдём, адекватное место. А в клуб Аспинель не
