жить. Ей не хотелось застревать в трясине, как в последние месяцы жизни в деревне. Несмотря ни на что, в ней было что-то такое, какая-то дикая внутренняя энергия, которая боролась за то, чтобы снова направить ее навстречу жизни. Принять. Смириться. Ей нужно было двигаться вперед, как будто и не было этого рвения, как будто это была другая Сан, помладше и понаивнее, которая глупо мечтала о лицее и университете, а не та старая Сан, в которую она превращалась в те первые часы своей самостоятельной жизни.
Каким-то образом за ту ночь Сан удалось поймать эту непредусмотрительную и невинную девочку и вырыть ей могилу, яму в красноватой земле возле часовни, откуда виднелось море, по которому, как ей верилось, она поплывет к своему будущему. Она уложила ее глубоко, на самое дно. Чтобы земля ей была пухом, посыпала сверху лепестками фламбойяна. И оставила ее покоиться там, навсегда усопшую с миром. Поутру Сан проснулась, почувствовав себя другим человеком, молодой женщиной, которая как можно легче будет идти по своей новой жизни в роли служанки, запечатлев в каком-нибудь закоулке сознания потухшее воспоминание о девочке, мечтательной и мертвой.
Даже если бы у нее было достаточно времени, Сан не смогла бы заплатить за поступление и учебники, как предполагала донья Натерсия. Ее жалованье было маленьким, всего три тысячи эскудо в неделю, к тому же сразу же стали поступать просьбы о помощи. Как только Карлина узнала о том, что ее дочь работает, написала из Турина. У нее родилось двое детей, фотографии которых, пухленьких и миловидных, она прилагала к письму, и хотя она работала по часам, убирая несколько домов, ей приходилось много платить за детский сад, чтобы там следили за детьми, пока она мыла чужие унитазы. Муж все так же работал на фабрике, но у него была небольшая зарплата, зато траты были огромными: жизнь в европейских городах была очень дорогой, гораздо более затратной, чем на Кабо-Верде, Сан даже не представляла себе. Карлина каждый день плакала, вспоминая о своей старшей дочери, как она писала. Ей бы хотелось, чтобы она была рядом, но положение было сложное. В Италии в ее возрасте дети еще должны учиться, а такие бедняки, как они, не могли позволить себе эту роскошь. Сан так сильно закусила нижнюю губу, пока читала эти слова о тоске по ней, скорее всего, лживые, что у нее даже выступило немного крови. Она попыталась вспомнить свою мать. Очень глубоко в голове она искала ее образ, черты ее лица, звук ее голоса, может быть, какой-то особенный жест ее рук или взлет ее юбки в воздухе в одно из воскресений по дороге из церкви. Но она ничего не обнаружила. Ни следа взгляда, ни отдаленного ощущения ласки. Память о матери была пустотой, огромным провалом, который она неспособна была заполнить. Она даже не знала, любила ли она ее. Это была ее мать, она чувствовала к ней уважение и беспокоилась за нее. Она хотела, чтобы жизнь матери была комфортной и удачной. Но любить — это другое дело. Любить — это вспоминать о ком-то, кого нет рядом, и чувствовать ужасную тоску, которая не позволяет дышать. Но с ней такого не было. Сан не скучала по ней, потому что матери никогда и не было рядом. В действительности, так или иначе, она была в обиде на нее, упрекала мать в том, что та уехала так далеко, оставив ее с Ховитой, будто дочь не имела для нее значения. Сан была уверена, что мать так поступила из необходимости, но даже так она чувствовала горечь, когда думала об этом, приступ грусти, которая на несколько мгновений омрачала все вокруг. И тогда она говорила себе, что если у нее когда- нибудь будут дети, она ни за что их не бросит, даже если ей придется попрошайничать, водя их за собой.
Ховита тоже стала требовать от нее денег. На следующий день после отъезда Сан, в момент, когда старуха, одинокая и потерявшая аппетит, оставленная без всякой заботы, как валун, который катился по горным склонам и в конце концов упал, застывший и обособленный посреди каменистой равнины, дух ее мужа явился навестить ее, чтобы дать несколько хороших советов и как-то приободрить:
— Ховита, милая, — сказал он ей, — ты не одна. Я и дальше буду приходить к тебе. Ведь я — самый главный человек в твоей жизни. Так что выбирайся-ка из постели, разожги огонь, свари себе кофе и присядь в кресло-качалку, чтобы поглядеть, сильно ли выросли помидоры со вчерашнего дня. И не забудь подлить себе в чашку добрые несколько капель водки.
— Ой, нет! Водку не надо, я уже давно не пью и не хочу снова становиться пьяницей!..
— А какая теперь разница? Мне нравится, когда ты такая, когда становишься дикой и тебя тянет петь и танцевать, двигая этими чудесными бедрами, моя королева. Уже не осталось никого, кому бы ты могла мешать. Давай же, добавь всего лишь тоненькую струйку, чтобы у тебя поднялось настроение и не было так жарко…
Ховита вспомнила давнее удовольствие опьянения, это ощущение, что христианская душа в ней постепенно растворяется, тогда как нечто другое, очень древнее, из эпохи ящеров и непредсказуемых змей, захватывает ее, понемногу превращая в зверя. В существо, для которого мир съеживался до таких размеров, что его можно было растоптать и разрушить, обиталище омерзительных червей, заслуживающих быть стертыми в порошок. Да, Сократес был прав, немного грога облегчит невыносимое удушье, которое она чувствовала со вчерашнего дня, ощущение, что она почти раскаленный камень.
— Ладно, выпью глоточек. Но всего лишь маленький глоток, когда ты уйдешь. Сейчас я не хочу от тебя отходить. От тебя очень хорошо пахнет, потом и апельсиновой коркой. Ты ел апельсины?
— Здесь мы ничего не едим, этого и не нужно. Но я провел много времени в саду. Он полон фруктовых деревьев и роз, а луг очень зеленый, как будто дождь поливал его весь день, хотя здесь никогда не бывает дождей.
— Мне бы понравилось…
— Тебе понравится, когда ты попадешь сюда, конечно, понравится.
— Да, но не торопи меня.
— Нет, дорогая моя, нет. Я не за этим явился. Я пришел, чтобы поднять тебя с постели и еще сказать тебе, чтобы ты подумала о деньгах Сан.
— Что значит — о деньгах Сан?
— Ты хоть понимаешь, как много денег ты потратила на эту девочку? Сколько уже прошло с тех пор, как ее мать не присылает тебе ни эскудо? Четырнадцать месяцев? Шестнадцать? Кто тебе вернет все это? Забудь о Карлине. В Италии дела идут неважно. Возвращать тебе деньги придется Сан.
— Да, но она ведь не знает, что ее мать давно мне не платила.
— Так расскажи ей. Сообщишь ей и скажешь, чтобы откладывала каждый месяц определенную сумму для тебя. Давай подсчитаем, сколько она тебе должна.
Они стали считать. И пришли к тому, что Сан придется отправлять Ховите четыре тысячи эскудо в месяц в течение долгого времени, пока она не покроет свой долг.
Поэтому Сан ничего не оставалось, кроме как отправлять часть своего жалованья Ховите и своей матери. Она это делала с удовольствием, не задумываясь о вещах, которые можно было бы себе позволить, если бы она располагала всеми своими деньгами. Такой была жизнь, нескончаемая цепочка взаимных одолжений, а отвернуться от своих родственников и близких, когда они нуждаются в тебе, для нее показалось бы предательством, которому нет прощения, поступком настолько жестоким, как если захлопнуть дверь перед носом нищего, который еще беднее тебя и пришел к тебе в дом в поисках горстки риса или стакана молока. Жизнь заключалась в том, чтобы вставать по утрам, убираться, заниматься с детьми и смотреть на море, не замечая никакой тени суши вдалеке, за горизонтом. Не было никакого горизонта. Только повседневные мелочи. Привязанность детей. И звучный смех ее подруг по воскресеньям, когда они вместе залезали в воду или танцевали, вкладывая в каждое движение всю страсть, на которую они только были способны. Ничего больше не существовало. Только сегодня. И этого уже было много.
Европа
Был вечер ноябрьского вторника. Донья Ана, хозяйка, несколько дней назад уехала в Англию навестить своих родителей. Сан и Хоана убирали кухню после ужина, когда вошел дон Жоржи. Он поздоровался с ними и замешкался на минуту. Потом он подошел к Хоане:
— Ты, я вижу, немного устала, — сказал он ей.
— Нет, хозяин, я в порядке…
— Иди в свою комнату. Пусть Сан останется и закончит.
