Послания

планет

жаль homo ludens неразумный
стучись и я к тебе прильну
замоскворецкий зверь беззубный
как ницше воет на луну

и на излёте волчьих трелей
как бы любовное письмо
прочтя спит мачеха творений
земных и видит сны быть мо

«будь я послушником в каком краю арапском…»

будь я послушником в каком краю арапском
назвал бы творчество забавой барской рабским
порывом к воле будь я ленский молодой
над сероглазой айвазовскою водой

красиво думаться о море пред грозою
эвксинских волн бегущих чёрной чередою
с баварской страстию завидовать волнам
борзой стремящимся возлечь к её ногам

спеваются пия калининский и клинский
нет ты не рясофор не тенор мариинский
и дед собаколюб твой трудный слог неплох
но сложно в качестве элегий и эклог

мой тёзка всякий бард в душе есть личность детский
в одной ноге перо в другой кальян турецкий
в одной руке наган в другой бутыль вина
за письменным столом смеркаясь допоздна

а всё-таки томит обрывистым и чистым
рогатый камертон под небом неказистым
и обречённым нет быть может всё же две
и льдина светлая влачится по неве

«Вот рейн поэма про соседа…»

Вот рейн поэма про соседа
кто был сутяжник и стукач
и выпивал после обеда
четыре рюмки спотыкач
не по душе девицам милым
и даже в партию вступил
но на балконе птиц кормил он
и первородный искупил

а есть ещё стихи про сашу
кто был евреевский скрипач
знай путал отчество не наше
и неудачником хоть плачь
перешивать воронью шубу
как беспартийный большевик
лысеть скрипеть дурные зубы
но даже к этому привык

когда хрущёв при каждом блюде
бесплатно дали чёрный хлеб
и ты людских читая судеб
(цветков поправь меня – суд?еб)
осознаваешь всё яснее
смысл бытия наверно состоит
чтоб тихо вместе с нею
судьбы вращалось колесо

сколь счастлив сущий без претензий
с прозрачной музою вдвоём
растит гортань или гортензий
на подоконнике своём
и без сомнения простится
во имя мудрость и покой
кто кормит мусорную птицу
четырёхмерною строкой

НОВОГОДНЕЕ

…но адам горевал по утерянным кущам
то есть прошлого века рабец
а сегодняшний рад окунуться в грядущем
как о будущем сына отец

я и сам карантинного детства мечтатель
о межзвёздах космических стран
сердцеведах сжимающих лазерный шпатель
богащающих мирный уран

пусть вредят овцедомы кривят олигархи
чернышевский он пел наперёд
где коптили влюблённым свечные огарки
рукотворное солнце взойдёт

а вослед кровохаркая ласковый надсон
предвещал что печаль не беда
что настанет пора золотых ассигнаций
молодая минута когда

землемер шафаревич в рабочем монокле
всухомятку напялит сапог
чтоб вокруг недоплакав завыли заохали
кустари переломных эпох

«Человек согрешил, утомился, привык…»

Человек согрешил, утомился, привык,
что ему попирание прав?
Он, урча, поедает телячий язык,
предварительно кожу содрав.

Поднимая на зверя копье и колун,
он ужасен в своей наготе.
Пересмешник и вепрь, артишок и каплун
истлевают в его животе.

Он воздвиг Орлеан, Гуанчжоу и Брест,
он кривит окровавленный рот —
а телячий язык человека не ест,
даже если от голода мрёт.

НАЗВАНИЯ НЕТ

«Огнепокорные, сколь разный жребий мы…»

Огнепокорные, сколь разный жребий мы
из моря синего вытягиваем лапкой обезьяньей.
Одним смущать умы, другим смотреть с кормы,
пренебрегая связью лет, планет и расстояний.

Прощать и не простить, любить, взимать и не иметь.
Се, бригантина имени Когана покидает Плимут.
Пока печальный чтец бубнит стихи на смерть
незаменимых, тех, что сраму более не имут —

чист ветер сказочный, груб корабельный хлеб.
И капитану тайному прихлёбывать неплохо
из фляжки крошечной – ну чистый Джонни Депп —
и весел, и нелеп, и умник, и пройдоха.

«Пылись, конверт, томись с друзьями под…»

Пылись, конверт, томись с друзьями под
латунным идолом смеющегося будды
в прихожей… средь рождественских хлопот
не до счетов, и не до счётов, – чудо,

что деревянный ангел над столом
покачивает крыльями, что вены
еще пульсируют, и темному паломнику
еще не время от безвредной веры

отказываться, от ее наград:
звонок полночный, холст ли беспредметный,
куст огненный, в котором, говорят,
являлся… кто? За судорожный и светлый

мой срок гармония, похоже, никогда
не выскочит чертенком из коробки.
Буран, буран, замерзшая вода
заваливает дворики и тропки,

мой город скособочился, притих —
сияя ел очною, кошачьей красотою.
Так, самого себя, да и других
оплакивать – занятие пустое.

И на ресницах капля молока
вдруг застывает, медленно твердея,
опаловая, словно облака
еще не поседевшей Иудеи.

«Средняя полоса России. Декабрьская ночь долга…»

Средняя полоса России. Декабрьская ночь долга
и подобна собачьей похлёбке из мелкой миски.
Сколько хватает взгляда – снега, снега,
словно в песне военных лет, словно в твоей записке,
по мировой сети пробирающейся впотьмах
в виде импульсов, плюсов, минусов, оговорок.
Разумеется, ты права. Мы утратили божий страх.
В нашей хартии далеко не сорок
вольностей, а восьмёрка, уложенная, как фараон, на спину,
забальзамированная, в пирамиду
встроенная, невыполнимая, как резолюция Ассамблеи ООН.
Мне хорошо – я научился виду
не подавать, помалкивать, попивать портвей. А тебе?
Мёрзлое яблоко коричневеет
на обнажённой ветке. Запасливый муравей
спит в коллективной норке, и если во что и верит —
то в правоту Лафонтена, хрустальную сферу
над насекомыми хлопотами, над земною осью,
поворачивающейся в космосе так, что угрюмый взгляд
мудреца раздваивается. Безголосье —
слепота – отчаяние – слова не из этого словаря,
не из этой жизни, если угодно, не из
наших розных печалей. По совести говоря,
я, конечно же, каюсь и бодрствую. А надеюсь
ли на помилование – это совсем другая статья,
это другие счёты, да и вино другое —
горше и крепче нынешнего. Сколько же воронья
развелось в округе – и смех, и горе,
столько расхристанных гнёзд на ветлах
с той оглашенной осени, летучей, дурной, упрямой,
как настойчиво, с правотою ли, с прямотой
мышь гомеровская в подполье грызёт
итальянский мрамор.

«Проснусь, неисправимый грешник, не чая ада или рая…»

Проснусь, неисправимый грешник, не чая ада или рая,
и, холостяцкий свой скворешник унылым взглядом озирая,
подумаю, что снег, идущий, подобно нищему глухому,
привычно жалкий, но поющий о Рождестве, о тяге к дому
светящемуся, всё же ближе не к подозрениям, а к надежде,
допустим, на коньки и лыжи, на детство, что родилось прежде
эдема и айда. Если мудрец довольствуется малым,
повеселимся честь по чести над постсоветским сериалом,
когда увидимся, когда не расстанемся, когда иронию
оставим, и опять по пьяни заговорим про постороннее,
и пожалеем древних греков, что в простодушии