шел — целый день, где бы он ни находился, и даже ночью.
— Несчастный человек! — вздыхала консьержка, рассказывая о беспокойном жильце торговцам квартала Святого Людовика. — Такой с виду приятный, а вот поди ж ты, бродит и бродит по ночам. Этот годовой отпуск не пошел ему на пользу, повредился умом человек.
— И что, он так никогда и не спит?
— Ну, может, несколько часов в сутки, да и то кричит, стонет, ворочается. Видать, кошмары мучают.
— Вот не повезло человеку!
Бесконечная ходьба прерывалась лишь приступами гнева. Доказательство того, что твой дед вовсе не таков, каким хочет казаться, а именно человеком тонкой культуры, обученным благодаря общению с растениями умению владеть собой.
Он вдруг останавливался и превращался в дикаря: бледнел, сжимал кулаки и скрежетал зубами. И, не обращая внимания на окружающих, гневно вопрошал: «Почему? Ну почему?» Глаза его недобро поблескивали. Несмотря на свою невеликую фигуру, он производил устрашающее впечатление. Вокруг него образовывалось пустое пространство. Вздумай кто-нибудь приблизиться к нему в такую минуту, он рисковал бы жизнью, даже Элизабет, особенно Элизабет. Ибо к ней и были обращены его яростные причитания: «Почему, ну почему ты меня покинула после стольких дней и ночей, проведенных вместе?»
Месяцы спустя он получил ответ: брак — это заслон, возведенный против Любви. Элизабет не так уж предрасположена душой к Любви. Она убежала от нее в брак. Не столько дети нуждаются в ней, сколько она сама прячется за них. И выбрала в защитники несчастье: ведь, плача, ничем не рискуешь. Счастье — совсем другое дело, там ты уязвим. Ненавижу тех, кто только и умеет, что сетовать. Счастливые — единственные рыцари. Я осмеливаюсь любить.
И, высоко подняв голову, преисполнившись гордости, он продолжал ходить. Эта гордость была единственным лекарством от гнева. Правда, она действовала недолго. Ибо с гордостью приходило и презрение, презрение к той, от одного воспоминания о которой слезы наворачивались ему на глаза.
За его спиной шушукались, совещались, как можно помочь. Одна хозяйка книжной лавки, его давняя знакомая, придерживавшая для него раритеты, однажды решилась:
— Габриель, вам следует обратиться к врачам. Наука очень продвинулась, теперь почти от всего есть лекарство.
Он отправился к специалисту в области нестандартного поведения. В кабинете была очень приятная атмосфера, развешанные по стенам снимки кораблей свидетельствовали о том, что у хозяина тоже были проблемы.
Тот долго молча изучал его. Затем вытащил из-под стола гитару и взял несколько аккордов. Габриель узнал Баха.
— Когда я не могу понять, в чем причина болезни, я предпочитаю играть, а не говорить. Так честнее. Я мог бы вам сказать следующее: вы страдаете амбулаторной[37] депрессией. Мы справимся с вашей болезнью. Но что вам это дает? — Он убрал гитару. — Что вами движет?
— Мне кажется, если я остановлюсь, моя кровь превратится в слезы.
— Любопытно. Продолжайте.
— Разве можно жить со слезами вместо крови?
— Вряд ли.
— Вот видите, значит, я должен продолжать, чтобы жить.
— Пациент, не утративший здравого смысла! За последние годы впервые сталкиваюсь с таким феноменальным явлением. Это редкость. А если вы всего-навсего паломник?
— Паломник?
— С тех пор, как мир стал миром, есть люди, неустанно шагающие по нему.
— Но у паломников есть цель: Компостелла, Лурд…
— У вас должны быть свои святые места.
— Как вам кажется, я иду к ним или от них?
— Время покажет. Это его ремесло.
Они еще некоторое время поговорили о парусниках, до тех пор, пока не раздался звонок, возвещающий о следующем посетителе. Спускаясь по красному вытертому ковру и повстречав излишне веселую даму, Габриель вообразил, что мысль показаться врачу внушил ей муж, озабоченный ее игривостью.
— Как поживает твой траур, Габриель?
— Повторяю тебе, Габриель: траур — это вопрос воли. Будь добр, прими решение выздороветь.
— Дайте Габриелю поспать, его траур обессиливает его.
— Ты улыбнулся, Габриель, не отрицай. Это признак, что твой траур не стоит на месте.
Так разговаривали с ним все эти мучительные для него годы его друзья — замечательное братство, полное терпения и доброжелательности. Траур Габриеля превратился в некую персону из плоти и крови, наделенную собственной жизнью, отличной от его. О ней справлялись, оценивая произошедшие сдвиги. О замеченных изменениях тут же сообщалось всем остальным друзьям.
— Я с ним завтракал. На нем был зеленый галстук, цвет надежды, передай другим.
— Не знаю, как остальное, но глаза ожили: неотрывно смотрел на грудь моей секретарши Маги. Передай другим.
Неоспоримые признаки скорого и окончательного выздоровления даже отмечались. Если же на следующий день и происходил некоторый откат («Сегодня утром Габриель явился небритым»), огорчение друзей длилось недолго. Всегда находился кто-нибудь, чтобы напомнить, что сам факт отката свидетельствует о движении и что Габриель преодолел первый важный этап: вышел из состояния зацикленности на себе.
Можно ли было разочаровывать столь великодушных друзей? Габриель старался этого не делать и подыгрывал им, исполняя роль некоего господина Траура.
Но сегодня он может признаться: не было в нем никакого траура, он испытывал ужас, упражняясь в извращенном умерщвлении самого себя, постыдном выкорчевывании души, ее растаптывании, высушивании, сжигании в компостной яме забвения. Это было недостойно того легендарного любовника, которым он пожелал стать, крестника Карла V и побочного сына Сервантеса.
Он выбрал иной путь обуздания своего горя.
Несмотря на всю мою нежность к тебе, мой ужас перед любой твоей болячкой, я все же желаю тебе пережить любовный недуг. Только боль позволяет ощутить в себе наличие некоего беспокойного народца, с которым под страхом различных потрясений стоит считаться: чувств.
А против боли я тебе советую одно: ходьбу.
Если б я задался целью по всем правилам исполнять роль деда, я поделился бы с тобой некоторыми подробностями, секретами, маршрутами, всем, выработанным за сорок лет практического применения данного рецепта, опробованного на собственной шкуре. Предостерег бы тебя. Однако потребовался бы целый труд, брошюркой тут явно не обойдешься. А время торопит, и нужно еще столько успеть рассказать тебе. Ведь я еще даже не подошел к китайскому периоду своей жизни…
Но ты из тех, кто умеет домысливать. Слава аристократическим по своему духу намекам и недомолвкам: благодаря им не нужно ни повторять, ни заканчивать фразу, можно подгонять жизнь. А неспешность предоставить тем ее моментам, которые это заслужили.
Вот лишь несколько набросков для будущего труда под названием «О ходьбе, всесильной врачевательнице любовного недуга». Собери с них жатву.
I. Ветер движения
Лицо в силу движения человека испытывает на себе благотворное дуновение. В тяжелые минуты этот знак внимания со стороны мироздания примиряет с самим собой.
II. Зрелище мира
Медленное продвижение, то бишь свершаемое пешком, без помощи какого-нибудь технического средства с застекленными окнами, позволяет проникнуть в самую суть человеческой комедии. Нет ничего более братского, чем открытое окно первого этажа. Достаточно одного взгляда, чтобы окунуться в чужую жизнь и забыть о своей. Что может послужить большему откровению, чем каникулы от самого себя? Жизнь
