идет своим чередом. «А, это ты», — говорит она, когда мы возвращаемся. Никакой язвительности с ее стороны. Бегство от самого себя было благотворным.
III. Обучение отрыву
От двадцати до тридцати раз в минуту, в зависимости от шага, покидаешь землю. Эти крошечные, но регулярные отрывы от земли учат душу тому, что можно расставаться без страданий.
IV. Опьянение орошением
Иные физиологи считают, что в человеческом организме имеется насос, подобный тому, которым накачивают матрасы или надувные лодки, и расположен он якобы в пятке, являясь чем-то вроде второго сердца, одушевляющего шаги. Он позволяет крови лучше циркулировать и омывать весь организм. Пешехода охватывает эйфория, он смеется или даже хохочет, хотя ему нелегко шагать в течение долгого времени.
V. Песнь Земли
Наша круглоликая матушка-земля говорит с нами. Мы можем избежать асфальтового или бетонного покрытия, заглушающего ее послания нам. Мы можем выбирать подошву потоньше или почаще ходить босиком и улавливать ее желания чуткими ушами, расположенными у нас в подошвах ног. Из ее глубин до нас доносится музыка. Не карнавал ли это в ее недрах? Чем дальше идешь, тем больше всего улавливаешь. Ощущения сродни тем, что испытывает европеец, попавший на карнавал в Рио. Музыка постепенно захватывает его, а потом и вовсе вовлекает в танец.
Тем, кто всерьез интересуется любовным недугом и лекарством от него, я предлагаю небольшое дополнение: рассказ о своем личном опыте.
Доктор был прав: ходьба Габриеля была не чем иным, как паломничеством. А также реконкистой. Исчезновение из его жизни Элизабет сломало его, разнесло на части. Внезапно наступившее одиночество расправилось с ним не хуже стаи крыс. В одну ночь без единого звука они изгрызли его кожу — всю без остатка, а ведь она, вроде некоего сосуда, худо-бедно поддерживала его консистенцию.
Наутро от него ничего не осталось. Тысяча частичек его плоти и его духа разлетелись на все четыре стороны. И не стало для него ничего более срочного и необходимого, чем отправиться на поиск частичек самого себя. Вот если бы вернуть их, тогда можно было бы задуматься о будущем. Так что о трауре не было и речи, он должен был собрать себя, как пастух сбирает разбредшееся стадо.
На это ушли годы. Где только не попрятались от него эти частички: и там, где он бывал с Элизабет, — в Севилье, бельгийских замках, садах, и там, куда он только мечтал свозить ее: в Патагонии, Неаполе, на теплых источниках острова Хоккайдо. Ох и непросто убедить мечты вернуться в опустевшее, заброшенное место!
И вот теперь, после долгих поисков, хитростей, призывов стадо почти в полном составе было в сборе: все — сбывшиеся и несбывшиеся, такие разные по своей природе, но отнюдь не враждующие друг с другом, ведь они были родом из одной истории любви.
Габриель ощутил, как в нем восстанавливается некое равновесие, появляется некая сила, пусть не радостная, зато безмятежная. На смену отчаянию пришла печаль. А печаль подобна родине, которую никому у вас не похитить, которая всегда с вами.
Его замечательные друзья стали даже считать, что он выздоровел. И были правы. Но совсем не так, как они полагали. Траур не имел ничего общего с этой жалкой одержанной им победой. Напротив, Габриель поздравлял себя с тем, что не уступил ему. «Я горд, что не отказался от своей любви. Ничто не предал забвению. Ничто не вырвал с корнем. Все во мне. Я по-прежнему верен духу жителей Арана: благодаря бесконечному хождению я получил немного плодородной земли на голых скалах».
LVI
А чем все это время жила Элизабет?
Ответ очевиден: наслаждалась своим выздоровлением. После долгого, такого долгого безумия она вернулась на путь истинный — к своей сложившейся судьбе матери, жены, дочери, тещи, и все эти роли она обрела с удовольствием и исполняла с рвением, заставлявшим всех восхищаться ею, радоваться перемене. Все окружающие ее близкие люди готовы были удавить того, кто вздумал бы упрекнуть ее. На прошлом было табу. Всякий день праздновалось ее возвращение в семью. Былые страсти и тревоги улеглись, ячейка общества сплотилась. Она даже — о диво дивное! — стала меньше работать, больше времени уделяла домочадцам, отменяла командировки, вовремя возвращалась домой и никогда не брала работу на дом — доказательство того, что навсегда излечилась от своих трудоголических пристрастий. Родители — и ее, и мужа — не могли нарадоваться. И то верно: каждый человек, одаренный определенной жизненной силой, переживает кризисы. Но подлинная натура нашей Элизабет оказалась сильнее. Она была настоящей королевой-солнцем в царстве близких.
Более глубокий исследователь — и тот не стал бы вносить коррективы в этот идиллический портрет еще не старой женщины, наконец обретшей согласие с самой собой. Разве что удивился бы, увидя эту во всех отношениях безукоризненную супругу и мать за странным занятием: она каждый день скрупулезно заносила в блокнотик мельчайшие радостные события, как то: воскресный обед всей семьи, восхищенные улыбки мужа, когда она блеснула остроумием в присутствии гостей, интересное чтение на ночь в супружеской постели, семейные выходы в кинотеатр, спокойный отдых среди цикад или альпийских снегов. Да мало ли чего? Но более всего она отмечала тишину внутри своего существа: чувство долга более не точило ее, молчало, а скорее всего вообще отправилось мучить других женщин, не таких мудрых, как она. Любые приятные мелочи, мимолетные удовольствия удостаивались чести быть занесенными в ее блокнотик: любезность таксиста, голубое небо, новые туфли, которые не жмут… Не проходило дня без этих маленьких радостей, блокнот заполнялся.
А каждое 31 декабря она запиралась в своей комнате и подбивала бабки — за весь год. Подсчитывала все радостные события за истекший период — пятьдесят две недели. Подсчитывала, как в старину: складывала в столбик, «восемь пишем, два пошло на ум, десятки переходят в сотни»… А потом, получив в конце длинного столбца итог, умилялась. И все повторяла про себя, одеваясь и прихорашиваясь к сочельнику: «До чего ж я счастлива, до чего ж спокойна». Ей казалось, этот волшебный рефрен защищал ее от воспоминаний, как дамба. «Я на свете всех счастливей, всех спокойней, всех красивей», — пела она про себя и день, и ночь.
Чайная церемония (последняя)
LVII
Каждый день, где бы он ни оказывался, над его головой ровно в пять образовывалось черное облако, набрасывавшее на все тень. Метеорология была здесь ни при чем, имя этого облака было виновность. Он перестал навещать двух пожилых дам и не скрасил последние месяцы их жизни своими рассказами.
Теперь они совершенно оглохли, но при этом более чем когда-либо отказывались в этом признаться. На все, что он им говорил, они неизменно отвечали:
— Ты осмелился на это? Браво, мой мальчик, ты делаешь успехи.
Это было совсем не к месту, поскольку Габриель давно уже забросил и свои похождения, и рассказы о них, а перешел на вольный пересказ «Дон-Кихота»: приключение с рыцарем зеркал, губернаторство Санчо Пансы на его воображаемом острове. Словом, респектабельность кафе «Анжелина» была спасена.
Доктор Л., лечивший сестер, бывший специалист в области геронтологии, сдался. Какую диету, какой образ жизни можно прописать тому, кто, объедаясь сладким и жирным, худеет? Его последняя битва за них состояла в запрете посещать кафе в течение целой недели. Они повиновались, и даже с улыбкой, чтобы потом ткнуть «факультет», как называла врачей Энн, носом в его дипломированные экскременты.
В результате Клара сбросила два килограмма, а Энн — один, и то потому, что схитрила и инкогнито посещала одно заведение на площади Трокадеро, где поглощала макароны и тарталетки.
Как объяснить сей феномен: булимия с последствиями, наблюдаемыми лишь при анорексии?
Сразу после их погребения я задал этот вопрос их врачу.
Надо сказать, что умирали они, превратившись в два скелета. Сначала убралась на тот свет Клара, день спустя — Энн. У них была одна на двоих последняя воля: ближайшее к Монпарнасскому вокзалу кладбище. По некоторым признакам, Габриель XI удрал от них именно с этого вокзала.
Доктор еле сдерживал слезы. Как все, кто знал их, он влюбился сперва в одну, потом в другую, пока не понял, что они в буквальном смысле слова не разлей вода.
