Поиск знаний о жизни в ту пору, когда все мысли заняты угрями, все же вызвал у него интерес тем, что истина, как он понял, никогда не бывает окончательной, в последней инстанции. Ни в чем невозможно поставить точку. Зная его характер, нетрудно догадаться, как это радовало его своим соответствием жизни. Видимая преграда, изгородь были не по душе и другим французским садовникам, и потому они додумались до широкого и глубокого рва, с помощью которого можно незаметно очертить границы парка. Они есть, но их не видно: разве это не один из ликов свободы?
Его преподаватель, почтенный отец Петорелли, человек с самым широким лбом, который когда-либо встречался Габриелю, применил это в своей жизни буквально. Будучи морским офицером, он за бесконечным горизонтом с его меланхоличными альбатросами узрел Бога и стал священником. Двадцать лет спустя призвание исчерпало себя. Он женился. Доказательство того, что в жизни все возможно.
Так что же такое счастье?
«Не то чтобы некий акт, не то чтобы некое состояние», — любил повторять бывший моряк с непомерно большим лбом.
Что касается второй части портрета счастья, не умозрительной, а вполне конкретной, тут у Элизабет была квазимонополия: она вкалывала с утра до вечера. За неделю добилась разрешения на открытие азиатского филиала «Подлинного лица Франции», несмотря на многочисленные трудности. Нашла помещение, первых инвесторов, разослала приглашения на открытие, наняла секретаршу.
Конечно, Габриель предпочел бы, чтобы женщина, которую он так долго ждал, была более спокойна и свободна.
Однако он по опыту знал, что лучше на эту тему не заикаться, ведь перебранка между Элизабет и живущим в ней чувством долга не закончилась.
Не дай ему Бог затесаться между ними! И уж тем более этого нельзя было делать ему, ведь весь сыр-.бор и был из-за него.
Долг, который она носила в себе, добрался и до Китая. Как? Транссибирским экспрессом? Шелковым путем? Морским?
Габриель не разбирался в этом, однако в иные ночи чувствовал: Он здесь. Он узнавал о Его присутствии по тишине: жуткой тишине рядом с ним, молчанию того, кто слышит звучащий в нем голос Долга. В эти минуты без толку было обнимать ее, гладить по волосам. Когда душой овладевает чувство Долга, все иное отступает. Разговор между душой и Долгом должен состояться, и ничто не в силах помешать этому.
Габриель ждал, когда Долг, отдав распоряжения, уберется восвояси.
— Я возвращаюсь во Францию, — шептала Элизабет. Габриель молчал. Единственным способом победить
было не вмешиваться. Когда Долгу некого грызть, он, бывает, поглощает сам себя.
После очень долгой паузы Элизабет спрашивала:
— Почему ты ничего не отвечаешь?
Этим она расставляла ему сети, в которые он больше не попадался, то есть не вступал в спор.
— Целую тебя, — говорила она наконец. И только тогда он брал ее за руку.
Долг — животное ночное. Как и вампиры, на которых он так похож. Он исчезает при дневном освещении. Просыпаясь, Элизабет говорила:
— Надо позвонить.
Затем дожидалась, когда в Европе наступит день, трясущейся рукой хваталась за трубку.
Поскольку ее муж был молчальником, лучшим способом ничего о нем не узнать было поговорить с ним.
Однажды единственное, что она узнала, было то, что он заучивает наизусть «всего Аполлинера».
— А почему всего Аполлинера?
— Поскольку в нашем возрасте только и остается, что память.
Испытывая угрызения совести, она вешала трубку и с удвоенной энергией бралась за дела.
Как истинный католик (вовсе не обязательно верить в Бога, чтобы пропитаться до мозга костей религиозным чувством) он предпочел бы, чтобы она исповедовалась. С некоторых пор он заметил на улицах Пекина западных людей, от которых за версту несло принадлежностью к иезуитам: манеры, оценивающий взгляд, улыбки, адресованные сильным мира сего, заносимые в блокнот мысли… Общество Иисуса мечтало вернуться в Китай, единственную страну, с которой оно могло вести дела на равных. Один из этих переодетых отцов не отказал бы Элизабет в подобной услуге. В таинстве исповеди было множество преимуществ: получив отпущение грехов (ego te absolvo), ты становился белее снега — до следующего греха. Тогда как наказание работой было пыткой, подобной сизифову труду. Каждый вечер вымотанная за день Элизабет насвистывала, думая, что избавилась от своего внутреннего мучителя. Но не тут-то было: отдохнув за ночь, дьявол с рассвета принимался за нее — запускал свои когти в ее плоть, внушая чувство вины. И все начиналось сначала.
— Какая женщина! Даже не знаю, жалеть вас или поздравлять?
Секретарь мэра, г-н Шен, был оторван культурной революцией от своего главного занятия — садоводства и потом всю жизнь сожалел об этом. У него все было серым: цвет лица, костюм, огромные часы «Ролекс». Кивнув на дверь, за которой исчезла Элизабет, он вновь поинтересовался:
— Ну так как? Справляетесь? Ничто не в силах ей сопротивляться, так ведь? Но ей надо помнить: Пекин больше не французская концессия.
Габриель как мог успокоил его.
— Госпожа В. относится с величайшим почтением к вашей стране.
— Еще бы!
Дверь открывалась, слышался смех. Мэр и Элизабет готовы были вывихнуть друг другу руки, показывая, как они довольны состоявшейся встречей.
— Получилось, — шептала она на лестнице Габриелю.
— Налоговая льгота? Как ты хотела?
— Да.
Габриель ощущал на своей спине сочувствующий взгляд бывшего садовника, который как бы говорил: «Все беды людей от того, что они не довольствуются обществом растений».
LXV
Когда Габриель в первый раз предложил ей умереть, Элизабет выглядела лет на сто, если не больше. По вискам струился пот, блузка прилипла к телу. Одуряющая жара вот уже две недели не спадала, а поток посетителей не иссякал. Они были все одинаковые: коротко подстриженные волосы, хлопчатобумажные костюмы, галстуки ярких расцветок, мокасины, платочек в кармашке. И у всех в голове одно и то же, простое, как детская мечта: я тоже хочу контракт века!
В тот день в крошечном офисе филиала ассоциации из-за неисправного кондиционера, гнавшего то раскаленный воздух, то ледяной, были затронуты следующие темы: обустройство общественных туалетов; протекторы для велосипедов, устойчивые к пыли; грузовики «рено», переработка свиных фекалий. И это не считая двух факсов, которые непрерывно передавали информацию: всем хотелось поучаствовать в экономическом чуде.
Закрыв глаза, вытянув на столе руки, Элизабет дышала, как загнанная лошадь.
— Мне не справиться!
— Может, оттого, что Франция разучилась производить что-либо, кроме предметов роскоши?
На мгновение ее веки приоткрылись, в глазах сверкнули молнии.
— Элизабет, тебе не кажется, что самое время остановиться?
Она долгое время сидела неподвижно, похожая на непроницаемого божка.
— Ты знаешь, что я одержимая. Только смерть меня остановит, — проговорила она, еле шевеля губами.
— Об этом и речь.
Предложение отскочило от нее и пошло гулять по городу, среди уличного гама, велосипедных звонков и криков разносчиков.
Второй раз момент был выбран более удачно.
Была ночь, они по привычке лежали: она — со стороны будильника, он — со стороны Бальзака: вместо баранов Габриель предпочитал считать количество персонажей на единицу измерения. Когда их собиралось
