— Из тысячи твоих жизней — одной не оставлю! Сдавайся!
— Кому дорога жизнь — руки вверх!
— Бросайте оружие!
Сейчас Атабаев лежал, зарыв локти в песок, и посылал пулю за пулей, щелкал затвором, спускал курок, каждый раз, не думая, повторял: «Вот тебе вверх… Вот тебе — ружья!..»
Рядом с ним застонал боец. Его рука, измазанная кровью и песком, скоблила землю. Атабаев знал его — это узбек Каландар из Ташкента.
— Эх, жалко… — кусал губы, плакал узбек.
Атабаев потащил его в лощинку, там к ним подбежали, согнувшись, два санитара. Они перевязывали раненную в плече руку бойца, а Кайгысыз гладил его черное от пыли лицо и возбужденно повторял:
— Жаль… Конечно, жаль, друг Каландар. Но ты живей — радуйся. Был бы жив, а руку поправят…
— Знаю, товарищ Атабаев, — сквозь зубы произнес узбек. — Ведь не на праздник шли с винтовками, правда? Ведь я добровольно, правда? Ради нашей победы не только двенадцать своих частей не пожалею — жизнь отдам, правда?..
Черное его лицо от боли посерело, побледнело.
— Обещаю, как коммунист, — за тебя отомщу!.. Ты мой брат дорогой, — прошептал Кайгысыз. — Будет мир, будем вместе! Наше будущее!..
И, не досказав, он побежал догонять свою роту…
И был еще трудный час боя под вечер. Огонь белых прижал бойцов к земле. И не хватало патронов. И Атабаев просил бойцов — экономить, расходовать только если уверен, что пуля не уйдет даром.
«Да можно ли нас победить!» — впервые самому себе крикнул в этот час Кайгысыз, и сам потом не мог себе ответить — крикнул ли он вслух или мысль кричала в нем…
И был артналёт, когда песчаные смерчи встали вокруг Атабаева. И была еще одна минута, когда в пыли нельзя было понять, кто на кого наступает. Кто бежал, кто падал, кто стонал, — и только винтовки беспрестанно стреляли, стреляли… Атабаев, забыв о чем просил бойцов, сам на ходу выпустил пять пуль — это за Каландара! И если ему не показалось, то кто-то впереди, в цепи врага, падал от его пуль.
Только сумерки, сгустившись над песками, погасили бой. Всё реже звучали выстрелы. Атабаев шел, обходя мертвые тела. Шел — что-то говорил санитарам, уносившим раненых на носилках. А что говорил, — и сам через минуту не мог бы вспомнить.
И вдруг, подняв голову и отирая пот со лба, усидел он четкий силуэт мавзолея Солтана Санджара. Сейчас, — после кровавого дня атак и рукопашных схваток, — крепость Говор-кала казалась высоким островом среди моря, а древний памятник — воплощением спокойствия. Он источал покой — этот след семизекозой истории. Невольно вспомнился Абдыразак. Вспомнилось, как он в ту ночь в своем домике на окраине Мерва, когда на станции разгружались под перекличку паровозов белые отряды, витийствовал о древних смутах Среднеазиатского мира… Нет, не верит Кайгысыз равнодушному философу, будто все неизменно, все повторяется под луной! Нет, скоро придет предел зверствам… И эта пустыня превратится в цветущий сад… Так будет.
Атабаев широко шагал по песку, вспоминая о прошлом, мечтая о будущем, и вдруг вздрогнул, остановился. Перед ним лежал труп меднобородого солдата. Руки раскинуты, голова опущена на грудь, брови грозно сдвинуты — сейчас встанет и, набычившись, пойдет на врага. Кровь обагрила его китель, и песок рядом с грузным телом почернел от крови.
Кайгысыз не помнил, сколько он простоял над убитым, опершись на винтовку. Потом присел на корточки, прошептал:
— Брат… Агаджан. Неужели ты умер от моей пули?.. А не все ли равно? Так и должно было случиться. Неизбежный конец. И тяжко… И если бы я знал, что ты тут, я все равно стрелял бы… Стрелял бы…
Это был разговор с самим собой и от него не становилось легче. Глупое сердце сжимается от утраты, гордый разум не склоняется перед лицом смерти… И сейчас Кайгысыз вспоминал, как Агаджан-сердар незаметно совал ему в карман деньги, когда пришлось стать безработным, нашел ему работу в банковской конторе; как беспокоился, узнав о ссоре с Джепбаром… Низко склонившись над телом брата, Кайгысыз прошептал:
— Прощай… прости.
Потом он встал, окликнул проходящего мимо бойца, попросил помочь вырыть могилу.
Солдат удивленно посмотрел на Атабаева.
— Что жалко стало врага? — спросил он.
— Нет.
— Зачем же хоронить?
— Человечность должна быть…
Солдат потрогал пальцем свой лоб.
— Ты в своем уме? Человечность! А ну, давай собери целую роту, устроим тут белогвардейское кладбище!..
Атабаев смутился.
— Это… мой брат, — сказал он.
— Брат? Странно.
— На свете много странного, товарищ.
— Нет, тут надо разобраться. Вы, что же, братья или враги?
— И братья и враги.
Солдат покачал головой, недоверчиво сказал:
— Все может быть, все… — Он ворчал, но принялся копать песок прикладом винтовки.
Атабаев засыпал неглубокую ямку песком, сорвал снопик селина и привязал его к макушке высокого куста черкеза. Может, придется когда-нибудь встретиться с Силабом, рассказать, по какой отметине искать могилу отца.
Восемь всадников встретились
Точно начиненный порохом бикфордов шнур, протянутый по пескам Каракумов, Закаспийская железная дорога искрила скоротечными боями на всем ее протяжении. На каждой глухой станции, на каждом пустынно-мертвом разъезде красные отряды, тесня противника, навязывали ему бои и гнали искру сражений на запад.
Разношерстным сбродом переполнялись на короткое время станционные хибары, врытые в землю теплушки, прокуренные вонючие «дежурки» перед тем, как сразу же опустеть при первых дальних раскатах канонады. Деникинские офицеры. Английские сипаи. Конники Эзиз-хана… Небритые полковники в зале ожидания дули по ночам французские коньяки, а потом, как по команде, наспех и в который раз начинали укладывать свои чемоданы.
— Ох, как устали мы, и ветер нас гонит по степи, точно перекати-поле! И как неутомима эта голодная и озлобленная чернь!
Туркменским всадникам уже не доверяли ни англичане, ни русские. В начале марта по приказу английского командующего был схвачен Эзиз-хан. Белопогонный следователь ночью бил его кулаком в грудь:
— Наёмный раб! Собака!
Позже его расстреляли и бросили в кустах.
А на рассвете конный отряд Кизыл-хана, первого помощника Эзиза, поднялся и, отстреливаясь, ушел в пустыню.
— Переждем в камышовых зарослях поблизости от Теджена. Подкормим коней, отдохнем. А там пошлем грамоту красным. За них — народ., — так, борясь с дремотой, качаясь в седле, говорил Кизыл-хан своим нукерам.
Седой молла ему поддакивал:
— С инглизами пора кончать! Пусть убираются… Они сейчас, как злые и умные муравьи… чтобы зерна
