ней проявлялось и в том, что ее ротик сердечком оставался таким же маленьким и хорошеньким, как и был, что ее небольшие груди, словно выточенные из слоновой кости, оставались все такими же крепкими, что ее длинный острый язычок был все так же свеж и ловок и что у нее изо рта все так же приятно попахивало анисом. Ах, какая же из нее вскоре выйдет прехорошенькая мамочка! Расточая свое красноречие, Марк тайком, не подавая виду, наблюдал за тем, как возраст незаметно тянул к ней свои крючковатые пальцы и затягивал ее в свою паутину. Он знал, что они ничего не добьются в деле деторождения, что новомодное американское лекарство подействует ничуть не лучше амулетов колдуна-папуаса. Их брак оказался неудачным и был обречен. Да, Марк осознал, что для него будет лучше, если он «сменит обстановку», и он уехал, слинял… Сейчас ему сорок восемь… Сорок восемь и пятнадцать — это шестьдесят три… Итак, у него где-то имеется шестидесятитрехлетняя супруга, кокетливая, всегда изысканно одетая утонченная дамочка, в новеньких полукедах, что свидетельствует о ее увлечении спортом ради сохранения фигуры. Пожалуй, он ничем не рискует, если попробует вновь приударить за ней. И Марк принялся строчить нежное покаянное послание…
Моя дорогая любовь!
Так ты называла меня, когда мы жили вместе. Ты так очаровательно шепелявила и сюсюкала, когда мы с тобой играли в любовные игры, и я ловил губами твой язычок, чтобы снять с него твой волосок, который ты нарочно на него клала, чтобы было интереснее. Моя дорогая любовь, я, как и ты, испытал боль вынужденной разлуки, горькой утраты, воспоследовавшей в результате глупейшего несчастного случая… Но и десять лет спустя я страдаю, я мучаюсь, и боль моя столь же остра, как и в самом начале. Не знаю, как бы я тогда перенес траур по спутнице жизни, если бы не мой милый малыш, мой мальчик, мой сын (Пьеру тогда было пять лет), нет, без него я, наверное, покончил бы с собой. Да, ты не ошиблась, прочитав строкой выше, что у меня есть сын, что я стал отцом, вернее, я воспитываю ребенка, ну, ты поймешь этот нюанс. Только тебе одной я могу поведать мою историю, только ты одна так хорошо меня знаешь, чтобы все понять…
Сомнения в правильности предпринятого шага закрались в душу Марка в ту минуту, когда он бросил письмо в почтовый ящик. Что он наделал? Он что, спятил? Грохнулся и зашиб башку? Да «его дорогая любовь» ни за что не проглотит это дрянное пойло из смеси розовой водицы, слюней и соплей! Она же спит и видит, чтобы ему отомстить! Ждет, когда он появится, ждет только знака… принимая во внимание, сколь недостойным образом он ее бросил, как он смылся от нее, как он сел в поезд и уехал куда глаза глядят, чтобы только избавиться от постылых «занятий любовью» по субботам и воскресеньям, когда его силком принуждали не к любви, а к разврату, к блуду. Она не могла питать к нему никаких иных чувств, кроме ненависти, как, впрочем, могла только ненавидеть этого его сына, которого он «раздобыл» где-то на стороне. Быть может, ее уже и в живых-то нет?.. А быть может, от горя она уже свихнулась?..
Моя дорогая любовь! Когда мы с тобой играли в любовные игры, ты специально клала себе на язык волосок, чтобы забавно шепелявить и сюсюкать, а я пытался поймать твой язычок губами, старясь снять этот волосок; сегодня, наверное, этот волосок будет белее снега… я напишу тебе еще раз, обещаю, когда тебе стукнет восемьдесят, когда ты известишь меня о том, была ли к тебе все же милостива жизнь и могу ли я «восстановить контакт» с моей дорогой старухой, с этой старой каргой, с этой сволочью и шкурой, не рискуя при этом своей собственной шкурой. Прощай, моя дорогая любовь!
За спиной у него были лишь ссоры и скандалы, угрозы покончить жизнь самоубийством, истерические вопли, преследовавшие его в тот момент, когда он сбегал вниз по лестнице. Странное дело, у него было столько любовниц, и вот теперь он не знал, куда бы приткнуться. Всегда все кончалось тем, что оба затаивали друг на друга злобу! Все дело было в том, что он, по сути, не хотел никаких перемен в жизни, не хотел ничего, что могло бы бросить тень на память о Нелли, что могло бы заставить его забыть о ней. Она была здесь, рядом с ним. Горе как бы воскресило ее, правда, не в телесном обличье, а в легких, полупрозрачных формах некоего нематериального существа, которое он мог переделывать по своему вкусу, сколько душе угодно. Он с ней говорил, она ему отвечала. Она боялась темноты и всех этих мертвых голосов, что звучали вокруг нее в этом чужом мире, а потому она начинала дрожать, чем выводила его из горестного оцепенения. В его бредовых сновидениях, в его похмельных грезах они сливались, сплетались в объятиях и составляли единое трепещущее целое.
Великая любовь к женщине, которой уже не было на свете, грозила большими неприятностями, была чревата в будущем разоблачениями, и Марк не знал, куда бы ее спрятать, где бы найти для нее надежное место, чтобы не пострадать самому. Его сердце учащенно билось от любви к мертвой, лежавшей где-то с незакрытыми глазами, к непогребенной, к жертве преступления, которому не было конца. В его снах они обнимались и целовались, но их рты были забиты землей и кровью, и их тела покрывал снег. Он думал об оттепели, он видел, как кружили над тем местом, где она лежала, хищные птицы, эти мерзкие твари ее сожрали… Он убил ее, убил сейчас, и сейчас она там лежит мертвая… Он уже устал нести этот груз, изображая на лице улыбку обманутого мужа. Он задыхался под тяжестью заржавевшего мотоцикла и легкого, как ветер, иссохшего скелета. Его кожа начинала зудеть, у него чесался язык, так ему, как ни странно, не терпелось увидеть, как навострят уши легавые, если услышат рассказ случайного свидетеля, оказавшегося на дороге № 83 департаментского значения, неподалеку от перевала 25 апреля такого-то года, примерно в половине третьего ночи: «Господа, я находился за рулем своей машины, она ехала на старом мотоцикле „Триумф“, у которого шины были уже „лысыми“; шел снег, был гололед. Я вернулся домой с разбитым вдребезги ветровым стеклом, оно все пошло трещинами, и я был вынужден вымыть его из брандспойта, так оно было забрызгано кровью…»
Марк, постоянно требовавший от Пьера держать язык за зубами, опасаться болтунов и держаться от них подальше, тем не менее хотел бы выговориться, найти и приютить у себя какую-нибудь неразговорчивую девицу, быть может, немую, скромную, тихую, с вечно опущенными, полуприкрытыми веками, которая будет жить в его доме как неприметный домашний зверек и станет его частью, как… как ящерица или саламандра, которая становится как бы частью стены, настолько она с ней сливается… а по ночам она будет приходить к нему и слушать его рассказы. Она будет ходить в старых разношенных туфлях со стоптанными задниками, и у нее будут длинные волосы. Она будет приближаться к нему в темноте. «Я любил женщину, которой я никогда по-настоящему не обладал». Иногда Марку попадались такие создания, словно рожденные для того, чтобы внезапно выйти из тени при звуках его голоса и поддаться его чарующей силе, но он все не решался подойти ни к одной из незнакомок… Да вот сейчас, совсем недавно, когда он рвал шалфей на берегу реки, он вдруг обнаружил, что на него уставилась какая-то женщина, стоявшая на краю дороги; он сам смотрел ей прямо в глаза. Женщина любовалась гвоздиками, росшими около низкой ограды садика. Он поспешно подошел к ограде, чтобы сорвать цветок и преподнести ей, так сказать, «пометить» ее этим цветком, как своим особым знаком, но она смутилась и ушла. У нее надо лбом свешивалась непокорная светлая прядка, как когда-то у Нелли, как у всех незнакомок на всем белом свете… Он воткнул сорванную гвоздику в щель между планками заборчика и вошел в дом, чтобы переодеться, «приготовиться», так сказать, к возможному свиданию. Когда он вышел в сад, гвоздики уже не было. Он сорвал еще одну и вставил себе в петлицу.
Спустившись с небес и вернувшись из дальних краев, так нигде и не побывав, Марк был вынужден признать очевидное и примириться с ним: у него не было ни средств, ни желания отправляться в те самые дальние края, которые в какой-то момент замаячили перед его взором, маня и соблазняя. Но он осознал, что без диплома о высшем образовании, без профессии, без крупного состояния он должен будет решиться на переезд и потом жить очень и очень скромно, укладываясь в рамки крайне стесненного бюджета; к тому же приходилось отдавать себе отчет в том, что при перемене местожительства он наверняка потеряет свое положение в обществе, утратит свой вес и авторитет и уже никогда не сможет их добиться. Что он выиграет, если переберется куда-нибудь на край света? Быть может, ровным счетом ничего, а быть может, он таким образом сохранит себе жизнь… Пусть инстинкт сделает выбор за него… Марк засыпал и видел во сне белую виллу под пальмами с закрытыми ставнями. К чему же спешить к этому дому, пока он не увидит, как ставни отворятся, пока он не увидит, что там его ждет или кто его ждет?..
