— Еще шаг, и я бы размозжил тебе башку!
Он задыхался, как в тот день, когда подобрал Пьера на тропинке.
— Ты посмотрел на меня. Ты же посмотрел на меня, собиравшегося на тебя напасть, посмотрел пристально. И на того, другого, ты тоже волей-неволей посмотрел. И ты знаешь, кто это был. Ну так сделай же над собой усилие, малыш, вспомни!
Пьер заложил руки за спину.
— Мне кажется, что я тогда заснул на ходу… шел и спал… а когда я вновь открыл глаза, то увидел тебя.
Марк не смог сдержать нервного вздоха.
— Ты никого не встретил по дороге к дому?
— Встретил… тебя…
Они вернулись к машине. Пьер сел, закинув голову на подголовник, вытянув ноги и зажав руки между коленями. Марк не отчаивался, потому что, ощутив в себе призвание следователя, надеялся еще что-то разузнать, разнюхать. Он полагал, что в конце концов выяснит, кто эти подонки.
— Мне кажется, их было несколько, и ты с ними знаком, ты знаешь, кто это был. На днях ты все вспомнишь, вся сцена как бы всплывет у тебя из тайников, со дна памяти, и ты увидишь ее мысленно, но как бы воочию. А мне тогда останется лишь сделать то, что положено отцу… Да, провалы в памяти случаются, но это проходит. Да, а что сказал психиатр? Что он с тобой делал?
— Заставил вытянуть вперед руки.
— Ну и что дальше?
— Сказал, что они больше не дрожат.
— А ну-ка покажи. Да, действительно… А больше он ничего не сказал?
— Он сказал, что хотел бы увидеть нас с тобой обоих. Он полагает, что мы с тобой оба страдаем неврозом.
XVII
«Неплохо», — подумал Пьер, выуживая из стакана гелевую ручку фирмы «Мицубиси», которую он высоко ценил за «мягкое скольжение» по бумаге. Он сунул ручку сначала в рот, потом вытащил и зажал между приподнятой верхней губой и носом. Да, неплохо, но все это уже было, было, было… как говорится, дежа вю.
Философ говорил слово в слово то, что Пьер знал уже давным-давно. Точь-в-точь мысли Пьера! «У вас впереди суббота и воскресенье, — заявила директриса. — Тот, кто не сдаст работу в понедельник, будет исключен». Что ж, слову директрисы приходилось верить: сказала, что исключит, так ведь и исключит. Итак, коллективное наказание… и все из-за него.
Шесть часов. Нет, не будет он сидеть над этой ерундой весь уик-энд. Десять минут на страницу вполне хватит, так что на все про все уйдет самое большее час. Он подготовил уже все, что нужно: перед ним стопка листков для черновика, стоит будильник, лежит мобильник, слева — учебник, справа — тетради, а на стене в серебристой рамочке — фотография, которую он повернул «лицом» к стене. Пьер отрегулировал высоту табурета, снял колпачок с ручки и развинтил ее, чтобы проверить, сколько в ней чернил, затем положил ее около стопки бумаги и повернул голову в сторону окна, посмотрев на раздвинутые занавески. Его взгляд упал на поднос, стоявший прямо на полу: пакетик кукурузных хлопьев, сандвич с его любимым паштетом, ананас, пачка болеутоляющих таблеток, вернее, капсул, одну он должен принять утром, другую — вечером, а если потребуется, то еще одну среди дня.
Вероятно, после того как с сочинением будет покончено, он примет двойную порцию болеутоляющего и снотворного и проспит до утра понедельника. Потом он отнесет свое «творение» Лоре; да, именно ей, а не директрисе, будет принадлежать право первой ознакомиться с плодами его тяжких трудов. Лора прочтет сочинение первой, и ее глаза будут метать такие молнии, каких еще никто не видел. Марк? Жалкий бахвал! Кстати, он о ней больше не заговаривал. Он избегал скользких тем. Он даже избегал находиться в доме. Он смылся куда-то, то ли в Испанию, то ли еще черт знает куда, под вымышленным предлогом осмотра их будущего дома, для того якобы, чтобы установить контакт с соседями и вообще с жителями того места, где им предстоит поселиться. «Я бы и тебя взял с собой, но тебе не велено покидать город, тебе надо наверстывать пропущенные уроки». Точно, фатер, и убирайся к черту! Пьер не вынес бы присутствия Марка в субботу и воскресенье, когда ему надо будет много работать и много спать, ведь тот непременно стал бы мешать ему, приставать и надоедать со своими вопросами. Слова, слова, слова… Слова кружатся и порхают, они касаются лишь век, и именно в тот момент, когда они залетают к нам под веки, мы их и хватаем, а они попадают к нам в ловушку, как последние дурачки. Мы обрываем у них крылья, мы набрасываем им на шею петлю из чернил и заставляем семенить или бежать рысцой по бумаге. Ну вот, когда задание будет выполнено, Фонтенель может катиться к чертовой бабушке!
В комнате было невыносимо душно. Пьер вылез из-за стола, сменил футболку, попил воды прямо из графина и поплотней задвинул занавески. Ну и шум же подняли эти дубоносы! Настоящий гвалт! На зиму они куда-то улетают, исчезают все до единого, а потом однажды вдруг налетают тучами, тысячами и тысячами, за их гомоном даже не слышно щебета других птиц. Да, сад выглядит просто ужасно. Тоска берет при взгляде на пожелтевшую, пожухлую траву, на гибнущие от жажды цветы. Слова, слова… Слова порхают подобно насекомым, и подобно насекомым они обладают чем-то, что позволяет им пить человеческую кровь.
Пьер вновь уселся за стол, выровнял стопку тетрадей, положил друг на друга поровней словарь цитат, орфографический словарь, учебник грамматики, включил лампу и снял колпачок с ручки. Когда он переписывал фразу Фонтенеля, то вдруг заметил, что тень от ручки падает в его сторону и ползет по футболке, вместо того чтобы уползать вправо, как обычно. Ну, конечно, к его личным вещам опять прикасались, здесь опять рылись и не положили все на место! Пьер переставил лампу, и тень от ручки сместилась туда, куда ей было положено.
Прежде чем приступить к сочинению, Пьер решил немного размять руку. Привет, царь, ты, случаем, не англичанин? Йес. А может, ты немец? О, я-я. Русский? Да. Поляк? Йеп. Итальянец? Си. Бельгиец? Юк. Бретонец? Вуик. Швейцарец? Уак. Черт знает что так само и перло из-под ручки, но Фонтенель не хотел вылезать на бумагу, хоть тресни!
Пьер услышал голос Длинноносой, дававшей ценные советы: сначала следует выделить главные слова, составляющие центр высказывания, и дать им определение, потом следует поразмыслить над известными историческими фактами, всегда помнить про основную идею и развивать ее, ни в коем случае не пытаться блеснуть остроумием, не выпячивать на передний план свое мнение, а ограничиться всего лишь простым толкованием фактов, ну а если уж так хочется пооригинальничать, показать, что у тебя за душой, то есть расстегнуть на груди рубашку, ударить себя кулаком в голую грудь и высказаться, выложив все начистоту, то следовало подождать до заключения и уж там повеселиться, да и то не слишком, не резвиться, как дурачок. Лучшим в этой всем надоевшей, набившей оскомину игре был он, Пьер, и через несколько минут нетронутая белизна бумаги должна была исчезнуть под покровом гладкой, ровно подстриженной «растительности», являвшейся плодом его мышления, «растительности», весьма приятной для взгляда, не то что этот жалкий сад. Он еще и еще раз прочитал фразу, которую требовалось откомментировать. Фраза эта была, на его взгляд, несколько пустовата и примитивна, и он подумал: «Если бы у меня был выбор, я предпочел бы над ней не думать». Во фразе, вопреки обыкновению, не было даже двух важных в смысловом значении слов, а всего только одно: рука. Истина без руки, ее содержащей и ее поддерживающей, представляет собой нечто настолько ничтожное, что не идет в сравнение даже с полетом насекомых с оторванными крылышками. Рука, рука, рука… что можно сказать о руке или о руках? Да, кстати, руки у него больше не дрожат. Ну а от всего остального так и разило очевидностью: разжимай или не разжимай пальцы, а истина прячется в самой глубине ладони, в лужице пота, а ложь, обряженная в одеяния добродетели, выступает всем напоказ под управлением и надзором Папы Римского, ученых мужей,
