дипломированных медицинских сестер. Оппенгеймер, Маттео Фальконе и Иуда — все они раскаивались, все они кусали себе локти, да не просто кусали, а обгрызали мясо до костей! А в наши дни и от костей-то не больно что и осталось! Какая банальная, избитая, затасканная тема! И выбрана она не случайно, а специально, на заказ, как подготовительный этап к уроку нравственности, который велела провести директриса, эта маленькая царица, полновластно правящая в своих владениях. Да, уж у нее-то руки крепко сжаты, так что не разожмешь. Интересно, она уже когда-нибудь раскаивалась в содеянном? Она когда- нибудь кусала себе локти? Интересует ли ее вопрос, вращается ли Земля вокруг Солнца и вообще вращается ли Земля? Хочет она это знать или нет? Это ведь так красиво: во мраке движется некая светящаяся точка, пылинка, на которой располагаются океаны, горы и мы, мыслящие существа, а быть может, на этой же пылинке где-то между двумя полями пакового льда находится и первопричина возникновения мироздания, ключ к разгадке великой тайны жизни… Итак, первое: прогресс приходит к нам со звезд, как Бог. Галилей мог сколько угодно доказывать, что Земля вращается, а Коперник — устанавливать, что Земля не является центром Вселенной и вообще не является центром чего бы то ни было. Но пророки лишь презрительно фыркают, и Фонтенель не видит особых причин для того, чтобы ученые должны были платить своими жизнями за свои открытия. Надо примирить науку и религию, примирить колдунью с кюре. Второе: побуждаемый подобными идеями, XVIII век, воодушевленный Дидро, Мармонтелем, Гельвецием, Вольтером, Монтескье, Руссо и прочими, должен был всего лишь осуществить создание Энциклопедии, этой суммы универсальных человеческих знаний, книги, которая никогда не закрывалась, неизвестно уж, к лучшему или к худшему, но не закрывалась. Да, XVIII веку надо было набраться смелости и сделать попытку создать этот шедевр и превратить его в свое оружие. Третье: с учетом того, что в неимоверном количестве расплодились компьютерные вирусы, растет число ошибок в программах, остро стоит вопрос о клонировании человека и существует оружие массового уничтожения, не настал ли момент положить конец прогрессу? Кстати, вот это уже вполне подойдет для сочинения… Надо сохранить в памяти, держать, так сказать, про запас…
И Пьер, сидя с закрытыми глазами, видел, как рождались и насыщались содержанием абзацы и параграфы, столь хорошо и четко сформулированные, что он старался выучить их наизусть, чтобы потом выиграть время, чтобы ручка фирмы «Мицубиси» мягко и без задержки скользила по бумаге.
Сочинение выстраивалось в его голове вполне логично, в соответствии с совершенно естественным планом, как бы предопределенным самой темой, осмысленной его разумом. В виде исключения он собирался начать с заключения, так сказать, заранее удостовериться в правильности сделанных выводов и обеспечить удачную, тщательно отделанную концовку, и уже от этой «последней точки», старой как мир и крепкой как скала, шаг за шагом вернуться назад, к большой руке Фонтенеля, и дойдя до нее, дать себе передышку, немного поспать, чтобы после сна поклевать из этой руки те зерна, что он там посеял.
Пьер похлопал ресницами, протер глаза. Корпя над этим заданием, он вспотел; его мозг, он это чувствовал, пребывал в состоянии возбуждения. У него даже слегка побаливало сердце. Сколько времени он ничего не ел? Он оторвал влажные руки от пачки бумаги, предназначенной для черновика. По какой-то непонятной, неизвестной ему причине листок остался девственно-белым. Он взял свою старую авторучку с очень острым, как резец, пером и принялся выцарапывать им на поверхности стола причудливый рисунок в «стиле рококо», являвшийся аллегорией рождавшейся мигрени.
В девять часов он не написал еще ни строчки, ни слова; на столе затрезвонил его мобильник.
— Что поделываешь?
— Пишу сочинение, почти закончил.
— Слушай, у нас будет вечеринка, так что почеши задницу да пошевеливайся!
Пьер выключил мобильник.
Он совершенно забыл про свое «джентльменское соглашение» с незадачливыми артистами, считавшими себя оскорбленными; в качестве компенсации, в качестве искупления своей вины он должен был отправить по электронной почте по варианту текста, которого было бы достаточно, чтобы намарать страницы четыре. Он представил себе, как сейчас все они сидят перед экранами своих мониторов и бьют копытами землю, проявляя нетерпение, слушая музыку и ожидая, когда же появится долгожданное сообщение; каждый из этих придурков был готов перекатать себе в тетрадь любую чепуху. Да, должно быть, они здорово нервничают и сходят с ума от нетерпения, дышат прерывисто и хрипло, ведь срывается такое мероприятие! А у них уже у каждого и волосы зачесаны и покрыты гелем, а в кармане лежит презерватив.
Пьер вытер перо старой авторучки о край футболки, взял гелевую ручку и прикоснулся кончиком к листу бумаги. Он увидел, как на белом листе начала расплываться капля синих чернил. Он создал еще одну звезду, потом нарисовал луну, провел вертикальную черту, изобразил самолет, руку. Он повернул лампу так, чтобы не видеть, как тень от ручки ползет навстречу линии, оставляемой расплывающимися чернилами, чтобы эта тень не могла тотчас же поглотить любой оставляемый им на бумаге знак.
Пьер вырвал листок из тетрадки и бросил его на пол. Руки у него вновь начали дрожать. Проникавшие сквозь занавески лучи заходящего солнца падали ему на макушку. Его обволакивал какой-то туман, в котором звучали чьи-то голоса. Ему стало дурно, болела уже не только голова, казалось, боль была повсюду, правда, пока еще не очень сильная. Но болеутоляющие принимать как будто рановато. Если он примет капсулу сейчас, то пиши пропало; в голове у него сначала возникает жуткая путаница, а потом и полная пустота. Нет, болит у него голова или нет, а он должен отправить по приличному тексту на компьютеры этих захребетников. Потом он поужинает. А потом он заснет и проспит все два дня напролет. Потом он отнесет свое сочинение Лоре, она очень удивится, а он увидит, как поблескивают ее глаза, похожие на конфетки. А почему бы не сегодня вечером? Вот было бы славно! Можно было бы пустить ей пыль в глаза, поразить заключением, отличным, первоклассным заключением, ведь заключение — это его конек! Длинноносая всегда приходила в восторг от его заключений.
Отказавшись от мысли проглотить пилюлю, Пьер погрузился в созерцание слова «рука», он увидел, как чьи-то руки, сначала одна, потом вторая, схватили ручку бейсбольной биты, обтянутой красной материей, и это красное пятно заполнило все пространство, а потом он увидел, как весь мир разлетается на куски, и как эти раскаленные обломки стремительно несутся в разные стороны, куда-то к границам Вселенной, где царит мрак и где кто-то говорит басом. Позвонит ли ему Марк из Испании? Помнит ли Марк о его существовании? Испытывает ли Марк по ночам страх? Испытывает ли Марк к нему хоть каплю любви? Питает ли к нему привязанность, хоть самую малость? Вернется ли он?
Сердце Пьера учащенно билось. Чтобы успокоиться, он вылез из-за стола и отправился к ванне, чтобы охладить разгоряченную голову под краном, чтобы умыться и смочить затылок. Он воспользовался тем, что оказался около ванны, и вымыл ноги, а потом взялся за ножницы и собирался уже было обрезать ноготь на большом пальце, так как тот уже почти врос в мясо, из-за чего палец начал побаливать, но спохватился и ругательски изругал себя: «О, великий балда! Нельзя стричь ногти по пятницам! Фонтенель хорошо сказал… А что он сказал? Быть может, он сказал вот что: „Если бы мне нужно было стричь ногти в пятницу вечером перед визитом к Лоре, то я, наверное, скорее бы повесился“. Да, стричь ногти запрещено, слышишь, кретин? Запрещено также думать о ножницах, о бейсбольных битах, о матери, живущей в Париже, об отце, находящемся в Испании, о них обоих, если только они вдвоем не находятся где-нибудь в Тибете. Надо сначала закончить работу». Сидя на краю эмалированной ванны, Пьер осознавал, что заканчивать ему пока что нечего, потому что он еще не написал ни единой буквы. Внезапно в комнате возник какой-то непонятный шум, какой-то шорох, похожий на хлопанье чьих-то крыльев. Испугавшись, что в комнату могла залететь летучая мышь, Пьер с опаской поднял голову и обвел взглядом тяжелые балки, грубо обтесанные топором в незапамятные времена. Шум стих, потом возник вновь, но уже в другом месте, и Пьер увидел, что о колпак его лампы бьется крупная ночная бабочка. За окном было темно. Прощайте,
