Маргарита на мгновение задумалась, как избавиться от привязавшегося кавалера; затем направилась к дверям, находящимся напротив тех, которые подпирал сэр Эндрью. Затем ей захотелось подойти поближе к нему, зачем, она и сама не знала. Возможно, ее гнала та самая всевластная фатальность, которая столь часто руководит человеческими поступками.
Вдруг она остановилась; сердце ее замерло, глаза на миг возбужденно сверкнули, и она быстро пошла обратно. Сэр Эндрью Фоулкс продолжал все так же равнодушно стоять у двери, но Маргарита видела точно, что лорд Гастингс, молодой балагур, приятель ее мужа, а также один из приближенных принца, быстро и легко проходя мимо Фоулкса, что-то сунул ему в руку.
Однако смятение Маргариты продолжалось всего несколько мгновений, она остановилась, затем быстро повернулась и с великолепно сыгранным безразличием пошла к тем дверям, за которыми только что исчез сэр Эндрью. С того момента, как она видела его прислонившимся к двери, до того, как она последовала за ним в маленький будуар, не прошло и минуты. Судьба обычно стремительна, когда делает свой ход.
Теперь леди Блейкни больше не существовало, осталась лишь Маргарита Сен-Жюст. Та самая Маргарита Сен-Жюст, которая провела детство и раннюю юность под бережной опекой своего брата Армана. Она забыла все: и свое положение, и свое величие, и свое тайное восхищение, – все, кроме того, что жизнь Армана в опасности и что там, менее чем в двадцати футах от нее, в руках у сэра Эндрью находится нечто, что, может быть, спасет жизнь брата.
С того момента, как сэр Эндрью получил это нечто от лорда Гастингса, до того, как она достигла заветного будуара, прошло не более тридцати секунд. Сэр Эндрью стоял к ней спиной около столика с массивным серебряным канделябром. В руках он держал маленький листок бумаги, чтением которого и был полностью поглощен.
Тихо и незаметно, стараясь не шуршать платьем, даже не дышать, Маргарита проскользнула по тяжелому ковру за спину Фоулкса… Но в этот момент он обернулся и увидел ее. Она, проведя рукой по лбу, почти простонала:
– В зале ужасно душно… Я боюсь упасть в обморок… Ах…
Она пошатнулась, будто и в самом деле собираясь упасть, сэр Эндрью, опомнившись, быстро скомкал листок, который читал, и только-только успел подхватить ее.
– Леди Блейкни, вам плохо? – спросил он с беспокойством. – Позвольте мне…
– Нет, нет, ничего. Стул, скорее, – быстро прервала она.
Она почти упала на пододвинутый стул, откинула назад голову и закрыла глаза.
– Сейчас, – все еще слабо бормотала она, – это пройдет… Не обращайте внимания, сэр Эндрью, уверяю вас, скоро мне станет лучше…
В подобные моменты, как известно, и физиологи это доказывают, в нас возникают чувства, ничего общего не имеющие с пятью обычными. Мы не то чтобы видим, слышим или прикасаемся к чему-то, а будто бы делаем все это сразу, одновременно. Маргарита сидела с закрытыми глазами, сэр Эндрью был сзади, а справа находился столик с канделябром в пять свечей. Перед ее мысленным взором не было ничего, кроме лица Армана. Арман, чья жизнь теперь была в смертельной опасности, и он, казалось, глядел на нее издалека, из туманной дымки, в которой угадывались кипящие толпы Парижа, обнаженные стены Комитета общественной безопасности с ужасным общественным обвинителем Фукье-Тенвилем и мрачная гильотина с поднятым в ожидании новой жертвы кровавым ножом… Арман!..
На мгновение в будуаре воцарилась мертвая тишина. Сладкие звуки гавота, шуршание богатых одежд, разговоры и смех большой веселой толпы доносились откуда-то извне, из блестящей бальной залы, проникая в эту комнатку странным чарующим аккомпанементом к разыгравшейся драме.
Сэр Эндрью продолжал молчать. Чувство, овладевшее Маргаритой Блейкни, буквально нависло над комнатой. Она не могла видеть, так как глаза ее были закрыты, не могла слышать, так как шум из бального зала заглушал мягкий шелест листочка бумаги в руках молодого человека. Тем не менее она знала так же точно, будто и видела и слышала, что сэр Эндрью теперь подносил листок к пламени свечи. Она открыла глаза, подняла руку и двумя изящными пальцами выхватила этот клочок из руки молодого человека как раз в тот момент, когда пламя уже коснулось его.
Маргарита задула огонь и с совершенным равнодушием поднесла бумажку к своему носу.
– Как вы заботливы, сэр Эндрью, – весело сказала она, – признайтесь, это ваша бабушка научила вас, что лучшее средство от головокружения – запах горящей бумаги.
Она удовлетворенно вздохнула, цепко держа листочек в своих украшенных драгоценностями пальцах; это было то самое нечто, что, возможно, спасет жизнь ее брата Армана.
Сэр Эндрью, совершенно ошарашенный, уставился на нее, пытаясь сообразить, что происходит. Он был настолько удивлен, что даже забыл о самом главном – от листочка, который она держала в своей красивой руке, быть может, зависела жизнь его товарища.
Маргарита расхохоталась весело и безудержно.
– Что вы на меня так странно смотрите? – игриво сказала она. – Уверяю вас, мне теперь стало гораздо лучше. Ваше средство оказалось весьма эффективным. Кроме того, в этой комнате такая бодрящая свежесть, – добавила она совершенно спокойно. – А гавот в зале звучит так прелестно и нежно…
Маргарита продолжала в том же духе, легко и беззаботно, в то время как сэр Эндрью лихорадочно пытался сообразить, как бы половчее забрать свой маленький листок бумаги из рук этой красивой женщины. В уме его проносились смутные и мятежные мысли по поводу ее национальности и, что еще страшнее, по поводу той ужасной сказочки, истории с Сен-Сиром, которой в Англии, из уважения к сэру Перси и его жене, никто не верил.
– Что, вы все еще не опомнились? – весело продолжала она. – Где же ваша галантность? Мне уже начинает казаться, что вы не столько обрадовались моему приходу, сколько испугались его. Теперь я даже уверена, что это не связано ни с моим здоровьем, ни с рецептами вашей бабушки… Клянусь, это, скорее всего, последнее жестокое любовное послание вашей дамы, которое вы хотели бы уничтожить. Признавайтесь же, – играя листочком, смеялась она. – Может быть, здесь ее последнее conge[12] или призыв к примиряющему поцелую?
– Что бы там ни было, леди Блейкни, – сказал он, все больше теряя самообладание, – этот листок – мой, вне всяких сомнений, и…
И, уже совершенно не думая о том, как будут выглядеть его действия по отношению к леди, яростно
