– Держи карман шире, – фыркнула я.
Я ощутила, как в горле у нее начинает клокотать смех, странный клекот, которого я так давно не слышала, и непонятно почему он начисто разрушил маленькую стену гнева, которой я отгородилась.
Придвинувшись так, что наши плечи соприкоснулись, я положила свои руки поверх ее, в одной из которых она по-прежнему продолжала сжимать половник, и подумала, что она сейчас отдернет руки, но она этого не сделала. Я почувствовала тонкие косточки ее пальцев, мягкую сетку вен.
– Прости за все, – сказала я. – Правда прости.
Она повернула голову и посмотрела на меня, и я увидела, что в глазах ее, зеркально поблескивая, стоят слезы. Она стала дочерью, а я – матерью. Мы переиначили естественный порядок вещей, и я не могла обратить его вспять. Мысль была как удар ножа.
– Скажи мне, скажи, зачем ты это сделала? – спросила я.
– Джо… твой отец, – начала она, и в это мгновение банка выпала у нее из рук, как будто выговорить его имя было ей не под силу. Она посмотрела на меня и попробовала снова. – Отец Доминик… – произнесла она, но голос пресекся.
– Что? Что отец Доминик?
– Ничего. – Она не стала продолжать.
Я не могла представить, какая боль мешает ей говорить и какое отношение ко всему этому имеет отец Доминик.
– Меня сегодня не помазали пеплом, – выдавила она, и до меня дошло, что я тоже пропустила обряд. Это была первая служба в среду Великого поста «которую я пропустила после смерти отца.
Подобрав половник, мать ковырнула землю.
– Слишком твердая.
– Ты что, хочешь похоронить палец? – спросила я.
– Просто хочу положить его в ямку и зарыть.
«Если мать скажет, что рыбы летают, просто ответь: 'Да, мэм, рыбы летают'».
Я взяла у нее копалку.
– Ладно, хорошо.
Я расширила выемку, которую она сделала у основания статуи, продолбив ямку дюймов шесть глубиной. Мать открутила крышку и вынула палец. Потом подняла его, и мы обе на него уставились – мать с каким-то смутным почтением, я – подавленно, почти онемев.
«Мы хороним палец матери, – сказала я про себя. – Мы здесь, в саду, хороним ее палец, и это имеет какое-то отношение к моему отцу. И к отцу Доминику». Я подумала, что мы могли бы зажечь конец пальца и оставить его гореть, как церковную свечку, но даже тогда это не показалось мне странным.
Опустив палец в ямку костяшкой вверх, мать легко провела по нему пальцами здоровой руки, прежде чем засыпать выкопанной землей. Я следила, как он исчезает, и мне все представлялся крохотный рот, который земля открыла и закрыла, проглотив часть моей матери, которую она не могла больше терпеть.
Земля была усыпана засохшими лепестками роз, как будто язычки пламени облетели со свечей. Я сгребла их в горсть, они напоминали клочки бумаги.
– Помни, что ты есть прах и во прах обратишься, – сказала я, прижав лепесток ко лбу матери, а потом к своему, и добавила: – Это вместо пепла.
Мать улыбнулась мне.
Сад застыл, кругом воцарилась абсолютная тишина, и все же ни одна из нас не услышала, как он приближается, пока не оказался совсем рядом. Мы с матерью одновременно посмотрели вверх и увидели, как он выступил из-за статуи, словно материализовавшаяся тень в длинной рясе, очень высокий, лицо его светилось в ярко озаренной ночи.
Глава восьмая
Я вскочила на ноги, мать по-прежнему сидела на земле. Монах посмотрел на нее сверху вниз. Ростом он был самое малое футов шесть, сухощавый, во взгляде сквозила какая-то одержимость рекордсмена, как, скажем, у пловца или бегуна на длинные дистанции.
– Нелл? – спросил он. – Вы в порядке?
Он не поинтересовался, что мы делаем, сидя на земле в темноте, с половником, пустой банкой из-под майонеза «Хеллман», рядом с кучкой свежевыкопанной земли.
– Нормально, – ответила мать. – Пришла повидаться со святой, только и всего.
Монах откинул капюшон, улыбнулся матери такой непринужденной, заразительной улыбкой, и я увидела, что у него темные и короткие, безупречно подстриженные волосы.
Он бросил быстрый взгляд на перевязанную руку матери.
– Мне жаль, что вы поранились. Мы молились за вас во время обедни.
Он повернулся ко мне, и несколько мгновений мы разглядывали друг друга. В резком свете луны я заметила, что глаза у него бледно-голубые, а лицо покрыто темным загаром. У него был неотразимо мальчишеский вид, но и нечто поразившее меня своей напряженной серьезностью.
– Брат Томас, – сказал он, снова улыбнулся, и в груди у меня что-то сжалось.
– Я дочь Нелл, – откликнулась я, – Джесси Салливен.
Позже я буду снова и снова возвращаться к этой встрече. Буду говорить себе, что, когда встретила его, все слабые фитильки, скрытые в клетках моего существа, затрепетали от сознания, что это он – долгожданный, но я не знаю, так ли оно было на самом деле или я уже потом все домыслила. Уверена, что обременила нашу первую встречу слишком большим грузом воображаемого. Но я действительно почувствовала, как в груди у меня что-то сжалось; я увидела его – и что-то произошло.
Мать пыталась подняться, монах протянул ей руку и не отпускал, пока она прочно не встала на ноги.
– Кто вам теперь готовит? – спросила она.
– Брат Тимоти.
– О, только не он! – воскликнула мать. – Конечно, он отличный трапезничий – превосходно управляется, расставляя тарелки и наливая молоко в кувшины, – но готовить он не умеет.
– Конечно не умеет, – сказал брат Томас. – Поэтому аббат его и выбрал. Сегодня он сотворил совершенно чудодейственную запеканку. Великий пост – хочешь не хочешь, а надо поститься.
Мать игриво толкнула его здоровой рукой, и я подметила полный привязанности взгляд, который монах бросил на нее. Я думала, что в монастыре ее воспринимают как беспокойный счастливый талисман, но, возможно, она была для них чем-то большим.
– Не волнуйся, – сказала она монаху. – Еще пара дней, и я вернусь на кухню.
– Не вернешься, – слишком резко сказала я. – Рука заживет только через несколько недель.
Мать сверкнула на меня глазами.
– Недель? – огорчился брат Томас. – Да мы все к тому времени оголодаем. Конечно, пост поможет очиститься от грехов и стать почти святыми, но от нас останутся только кожа да кости.
– Я приведу с собой Джесси, – ответила мать. – Она мне поможет.
– Нет-нет, вам надо окончательно поправиться, – сказал монах. – Я только хотел вас поддразнить.
– Пора возвращаться, – пробормотала я.
Я пошла за ними через кованые железные ворота, потом по ведущей к дому тропинке. Брат Томас вел мать, поддерживая ее за локоть. Она о чем-то болтала с ним. В одной руке я несла банку и половник, а другой направляла луч фонарика.
Он сопровождал нас до самых «Ворот Нелл». Перед тем как скользнуть в них, мать помедлила.
– Благословите меня, – сказала она.
Просьба заставила монаха занервничать, и я подумала: «Какой же он, однако, стеснительный». Он поднял правую руку над головой и неуклюже начертал в воздухе крест. Мать, похоже, осталась довольна и,
