Она постучала ногтем по стеклу рамки.
– Этот снимок сделали в тот день, когда он начал заниматься чартерами.
Мне тогда было пять. Я запомнила его не ловцом креветок, а исключительно как капитана «Морской Джесс». Прежде чем купить лодку, он работал на Шема Уоткинса, «наскребая на креветках», как он говорил. В то время он брал один из траулеров Шема на неделю и возвращался с четырьмя тысячами фунтов креветок в трюме. Но он всегда хотел открыть собственное дело, чтобы быть самому себе начальником и распоряжаться всем по своему усмотрению – по желанию уходить в море или оставаться дома с семьей. Он выдвинул предложение о прибрежном лове, сэкономил и купил «крис-крафт». Спустя четыре года лодка взорвалась.
Он говорил, что его богом было море. И семьей тоже. Он рассказывал нам с Майком истории о морском царстве, которым правит банда безжалостных улиток, и об отважных мидиях, которые стараются положить конец их владычеству. Фантазия у него была буйная. Он говорил, что мы можем делать дирижерские палочки из усов ската и. размахивая ими определенным образом, заставлять волны двигаться в ритме джаза – бесплодное занятие, отнявшее у нас немало часов. Если кому-то из нас снилась большая цапля, он говорил, что на следующее утро мы найдем ее перья под подушкой. Я не раз находила в своей постели белые перья, хотя не припоминаю, чтобы мне снились цапли. И. конечно, венцом всех выдумок была история о том, как однажды на заре он увидел целую стаю русалок, подплывших к его лодке.
Не помню, чтобы он хоть раз ходил к обедне, но именно он первым привел меня в монастырь посмотреть на кресло русалки и рассказывал его историю. Думаю, он только притворялся нечестивцем.
Хотя он отказывался разделять религиозные взгляды матери, похоже, он ими восхищался. В те поры она еще не относилась к этому так патологически. Временами я думала, что он женился на ней из-за ее бесконечной способности верить, из-за того, что она безропотно проглатывала все нелепые учения, догмы и истории, которые преподносила ей церковь. Возможно, ее вера восполняла недостаток веры в нем. Мать и отец были своеобразной парой – Уолт Уитмен и Жанна д'Арк, – но это срабатывало. Они обожали друг друга. В этом я не сомневалась.
Отвернувшись от фотографии, мать ждала, пока я закончу бинтовать. На ней был ее синий шенилевый халат без пояса. Придерживая ворот халата рукой, она опустила другую к ящику, тому самому, где валялся весь этот религиозный мусор. Нащупала ручку. Я подумала, на месте ли до сих пор газетная вырезка с заметкой о смерти отца. Зачем я подарила ему трубку?
Мы с отцом как-то увидели ее в центральном универсаме, и он пришел в восхищение. Он взял ее и сделал вид, что затягивается. «Всегда мечтал быть человеком, который курит трубку», – сказал он. Я взяла все до последнего цента деньги из заработанных на крабах и купила ему трубку ко Дню отца. Мать запретила мне делать это в связи с ее нежеланием, чтобы он курил трубку. Но я все равно купила.
Она ни разу ни словом не обмолвилась, что трубка была причиной пожара.
Я оторвала кусок пластыря и приклеила концы бинта к ее запястью. Она хотела встать, но я опустилась на пол перед креслом и положила руки ей на колени. Я не знала, с чего начать. Но теперь право узнать причину принадлежало мне. Я отказалась от помощи Хью, и сейчас все зависело от меня.
Пока я стояла на коленях, моя вера в то, что я сама смогу со всем управиться, начала слабеть. Мать глядела на меня в упор. Ее нижние веки залегли в морщины под глазами, обнажив розовую изнанку. Она выглядела намного старше своих лет.
– Вчера ночью в саду ты упомянула отца Доминика, помнишь? – спросила я.
Мать отрицательно покачала головой. Ее здоровая рука лежала на колене, я коснулась кончиков ее пальцев.
– Я спросила, зачем ты сделала это со своим пальцем, и ты вспомнила папу, а потом назвала имя отца Доминика. Он как-то связан с тем, что ты отрубила палец?
Она посмотрела на меня пустым взглядом.
– Это он подбросил тебе мысль, что ты должна понести какое-то наказание?
Взгляд матери уже не был пустым, теперь в нем читалась злоба.
– Нет, конечно нет.
– Но отрубить палец – это епитимья, верно?
Мать мгновенно отвела взгляд.
– Пожалуйста, мама, нам надо об этом поговорить.
Она прикусила верхнюю губу и, казалось, обдумывала мой вопрос. Я проследила за тем, как она коснулась пряди волос, и подумала, какой неухоженный у них вид.
– Я не могу говорить об отце Доминике, – сказала она наконец.
– Но почему?
– Не могу, и все.
Она взяла пузырек с лекарством и пошла к двери.
– Надо принять обезболивающее, – сказала она и скрылась в коридоре, оставив меня на коленях рядом с туалетным столиком.
Глава одиннадцатая
Решив быть полезной, я с утра затеяла уборку. Переменила постельное белье матери, постирала, отскребла то, до чего не дотрагивалась годами: пол в ванной, жалюзи, решетку холодильника. Выгребла из кладовки и выбросила все просроченные продукты – два больших мешка. Вытащила из гаража заржавевшую мототележку, постаралась завести ее от руки – определить, работает ли, – и, попутно заметив перепачканную ванну-грот, взяла садовый шланг и хорошенько ее ополоснула.
Занимаясь всем этим, я думала об отказе матери говорить про смерть отца, о ее странном упоминании отца Доминика.
И о брате Томасе тоже много чего передумала. Я не собиралась – он просто втерся в мои мысли. Стоя под яркой лампочкой в кладовке, с большой банкой помидоров в руках, я поняла, что в голове прокручиваю какой-то из моментов, случившихся накануне ночью.
День выдался теплый, воздух был пронизан лучами не по-зимнему яркого солнца. Мы с матерью пообедали на переднем крыльце, держа на коленях постоянно ерзающие подносы, съели гомбо, на который накануне обе смотреть не могли. Я снова попыталась разговорить ее насчет отца Доминика, но она наглухо от меня отгородилась.
Выискивая способ достучаться до нее, я спросила, не хочет ли она позвонить в колледж Ди, но она только отрицательно покачала головой.
Тогда я сдалась. Я слышала, как ее ложка скребет по днищу миски, и поняла, что мне придется разведать об отце Доминике каким-нибудь другим способом. Я сомневалась, что она вообще со мной заговорит, что мы доберемся «до самых корней», как называл это Хью. Мне было противно думать, что, возможно, она права. Это придало мне решительности.
После обеда она прилегла у себя и вздремнула. Похоже было, что она отсыпается за все бессонные ночи. Пока она кемарила, я проскользнула в ее спальню, чтобы прочитать имя врача на рецепте, решив, что могу позвонить ему. Но мне так никогда и не удалось найти его.
Я стояла, глядя на ее ящик для белья, на керамическую Деву Марию с пухлым Иисусом на коленях. Ящик был прямо передо мной. Я выдвинула его. Дерево скрипнуло, и я оглянулась на постель. Мать не пошевелилась.
Ящик был битком набит бумажными образками, четками, молитвенник затесался между старыми фотографиями Ди. Я стала рыться во всем этом бережно хранимом хламе так тихо, как только могла. Точно так же, как в детстве. На месте ли заметка? Сердце колотилось в груди.
Возле задней стенки мои пальцы наткнулись на что-то узкое и твердое. Я поняла, что это, еще прежде, чем достать. Я замерла на секунду-другую – воздух вокруг стал колючим – и собралась с духом, прежде чем вытащить обнаруженный предмет.
Это была трубка, которую я подарила отцу.
Я снова быстро взглянула на мать, поднесла трубку к косо падавшему в окно свету, но ничего не
