океан», – сказала она, доставая череп из воды. Он был гладкий, как слоновая кость, и его безупречная белизна резко выделялась на фоне ночной тьмы.
Думаю, всем им показалось, что это какое-то знамение. Они связали свои жизни там, в воде, а теперь черепаховый череп чудесным образом прибило к их ногам.
Долгое время после этого – много-много лет – они передавали череп друг другу. Помню, что он ненадолго появился на нашей скатерти, прежде чем возникнуть на книжной полке у Кэт или здесь, на столе Хэпзибы. Он должен был напоминать им о тех ночах, о связанных узлом нитках.
Теперь, сидя на крыльце в качалке, я потерла пористую кость большим пальцем и оглянулась на синюю дверь. Хэпзибы явно не было дома.
Я встала, положила череп обратно на стол, и на мгновение он показался мне чем-то большим, чем просто далеким осколком детской памяти. Это была живая часть меня.
С десяти лет я уже знала, что покину остров. В первую среду Великого поста после смерти отца. когда священник коснулся моего лба, я почувствовала, что восстаю из этого маленького пепельного пятна с решимостью феникса. «Я не останусь здесь. – сказала я про себя. – Я улечу». После колледжа я редко приезжала на остров, а когда приезжала, то держалась отчужденно и заносчиво. Даже свадьбу я праздновала не здесь. Она состоялась в чьем-то невыразительном садике на заднем дворе в Атланте, у людей, которых мы даже толком не знали. Я подумала, как Кзт, поддразнивая меня, говорила, что, когда я приезжаю, у меня вид иностранки, и была права. Я сделала все, чтобы стереть это место из памяти.
Меньше всего я ожидала, что буду стоять на крыльце Хэпзибы, чувствуя прилив любви к острову Белой Цапля. Даже не к самому острову, а к той женщине, какой была моя мать, танцующей вокруг костра.
И вдруг меня поразило: я никогда не делала ничего из того, что делала мать. Никогда не танцевала на пляже. Никогда не разводила костер. Никогда не заходила ночью в море вместе со смеющимися женщинами и не связывала свою жизнь с их жизнями.
Глава тринадцатая
На следующее утро я пошла в монастырь. Солнце, вчера веселое и желтое, куда-то запропало. Все было скрыто туманом. Это выглядело так, будто надо всем островом за ночь образовалась накипь, как на бульоне. Я надела джинсы, красную куртку Я темно-красную бейсбольную кепку, найденную в кладовке, спереди на ней была надпись: «Каролинские бойцовые петухи». Я низко надвинула кепку, просунув завязанные хвостиком волосы над застежкой сзади.
Я пошла по той же тропинке, что и двумя ночами раньше, когда искала мать. Я чувствовала сильный, первобытный запах болот, которым пропитался туман, и это навело меня на мысли о брате Томасе. Мне представилось его лицо, и я внутренне развеселилась.
Я собиралась найти отца Доминика. Вели в процессе поисков я столкнусь с братом Томасом, это будет замечательно, но специально сворачивать с дороги я не стану.
Естественно, у меня не было ни малейшего понятия, что я скажу отцу Доминику, когда найду его. Я стала разрабатывать массу планов, как выведать у него, что ему известно о том, почему мать отрубила себе палец.
Что, если я поговорю с отцом Домиником начистоту, а он пойдет и все выложит матери? Этого я не предусмотрела. Тот слабый, пульсирующий контакт, который я установила с ней, тут же улетучится. Возможно, она снова отошлет меня обратно.
Я оставила ее смотреть по телевизору старое кулинарное шоу Джулии Чайлд. Мать любила Джулию Чайлд. То есть я хочу сказать, что она действительно любила ее. Она могла сказать мне: «Как думаешь, Джулия Чайлд католичка? Обязательно католичка, разве не так?» Мать всегда записывала ее рецепты, особенно если в их составе были креветки. Если бы ей захотелось приготовить какое-нибудь блюдо Джулии с креветками, она просто послала бы монаха с сетью на протоку.
Монахи вязали сети вручную и продавали не только на острове, но и за морем, в бутиках и рыболовных магазинах по всему Восточному побережью. Я видела такую однажды даже на Кейп-Коде, когда мы с Хью ездили в отпуск. На упаковке была напечатана цитата из Писания: «Закидывай свои сети». Кажется, наклейка гласила, что это из Евангелия от Иоанна, так что, покупая сеть, ты как бы исполнял волю Божию. «Хитрые торгаши, верно?» – заметил Хью. Сеть стоила семьдесят пять долларов.
Идя по тропинке, я вспомнила, как монахи сидели на подстриженной траве в монастырском дворике с мотками бечевки и пучками свинцовых грузил, их мозолистые руки двигались в красивом, бездумном ритме. Я привыкла считать, что обычай плести сети был самым экзотичным способом на земле, каким монахи могли зарабатывать себе на жизнь, но пару лет назад Ди рассказала мне об одном «окончательно обнаглевшем монастыре» на западе, который продавал кинозвездам сено для их лам. Мы устроили целую дискуссию о том, какой из монастырей выбрал наиболее необычный и процветающий род занятий. И решили, что тот, который снабжает лам. Но все же сети – это вам не фадж или желе из ревеня.
Прекрасно умел забрасывать сети Майк: края он держал в руках, верх стискивал зубами, лихо размахивая сетью в воздухе. Она светилась на солнце, потом с громким «плюх!» погружалась в протоку, оставляя на поверхности расходящиеся круги. Затем он вытягивал сеть, вытряхивал ее содержимое, и копошащиеся креветки рассыпались у наших ног.
Проходя через последнюю рощицу, я бросила взгляд на коттеджи, где жили монахи, черепичные крыши розовели в пасмурном свете. Я поняла, что мне хочется хоть на миг увидеть брата Томаса – чтобы липкий утренний воздух расступился и он возник из него, как тогда в саду.
Дойдя до калитки розового сада, я содрогнулась при мысли, что там лежит палец матери, и вспомнила о том, о чем не думала уже многие годы. Мать и ее milagros.[2]
Когда я была подростком, она как нечто само собой разумеющееся заказала их по паршивенькому католическому каталогу. Мне они напоминали брелоки, не считая того, что все это были части расчлененного тела: ноги, сердца, уши, туловища, головы, руки. В конце концов я вообразила, что это приношения, молитвы в виде недугов просительницы. Когда мать думала, что у нее катаракта, она оставляла у статуи Сенары чудодейственный глаз, а когда колено воспалялось от артрита, оставляла чудодейственную ногу.
Я не могла не задуматься, уж не считает ли она свой палец наивысшей жертвой.
Обогнув церковь, я направилась по обрамленной деревьями аллее к монастырской приемной, расположенной рядом со входом в аббатство. Она напоминала небольшой коттедж. Над крыльцом находился покатый навес, увитый пожухлой жимолостью. Внутри я увидела лысого монаха с кустистыми бровями, изогнувшимися над очками в черной оправе.
Он кивнул, когда я прошла мимо него в помещение, которое монахи называли подарочной лавкой. Я окинула взглядом развешенные напоказ сети, повернула скрипучую подставку с четками и медальонами святых. Потом обратила внимание на стопку зеленых буклетов, взяла один и удивилась, увидев, что это та самая брошюрка, которую напечатала Кэт – «Русалочья сказка».
Я раскрыла ее на первой странице.
– Это история нашего русалочьего кресла, – произнес чей-то голос, и, оторвавшись от книжки, я подняла глаза на лысого монаха со скрещенными на груди руками, словно наглухо заколоченного. На шее у него висел большой деревянный крест, а по углам рта залегли морщины уныния. – Один из наших монахов написал. Боюсь, сплошные выдумки.
