дети. Они еще ничего не знали о томате.
Меня дернули за ноги, и я завизжала. Из воды вынырнуло лицо моего дракона. Он целовал пальцы моих ног, беря их в губы, как детские соски, которые надевают на бутылочки с детским питанием.
— У тебя ногти блестят на солнце без лака, — сказал он. — Сиди, ничего не делай. Я тебя сфотографирую.
Он вернулся с фотоаппаратом и заплыл с ним подальше. Я сделала серьезное лицо, он показал мне указательный палец. Я рассмеялась во весь рот, запрокинув лицо к небу. Я смеялась, глядя на канареечно-желтое солнце и канареечные облака, и болтала ногами в воде до огромных водных фейерверков из сверкающих брызг. А потом мы фотографировали друг друга, а потом фотографировали друг друга голышом. Голым дуэтом. Как Адама и Еву. Сфотографировали и упали от смеха. Мы смахивали на двух святых Себастьянов в зеленых шрамах от укусов и царапин. Я зеленку не жалела. В сказочной стране мы были одинаковыми. В зеленую полосочку.
На прощание мы поднялись вверх, по меловым уступам, в которых сверкали коричневой эмалью зубы древних кархародонов. И остановились на натеке скалы, нависающей над самым морем. Снизу небо было канареечно-голубым, а со скального натека — оранжево-желтым вокруг солнечного прожектора Солнце растекалось внутри облаков лучистым пятном туманного и яркого света. От его света море казалось бутылочно-зеленым с золотисто-серебряной дорогой до горизонта. У подножия скалы волны бились о камни, взлетая арками, занавешенными ожерельями брызг из стеклянных, сердоликовых и хрустальных бусин, привезенных в эти места по Великому шелковому пути. А в небе пронзительно, исступленно верещали чайки.
— Прыгнем? — спросил он.
У него было странное лицо. Такие лица, наверное, бывают у приговоренных к смерти.
— Да, — без раздумий согласилась я.
Мы взялись за руки и прыгнули в море, дна которого совсем не знали. Мы были счастливы. Чего еще терять?
Глава 8
У меня родилась дочь.
— Если что-нибудь случится, спасайте мать, а не ребенка, — сказал врачу перед родами папа.
Я рожала, вместе со мной была моя мама, она сжимала мне руку так, что посинели пальцы.
Я кричала, хотя моя дочь родилась легко и просто. Я кричала просто от страха. Мне было страшно умирать. Так страшно, что я думала только о страхе. Он стоял рядом со мной. Так же как и смерть. Я их чувствовала ноздрями. У них липкий, ни на что не похожий запах. Запах желудочного сока. Этот запах омерзительнее всего на свете. Хуже не бывает. К остальным запахам тела ты не привык, но их ощущения существуют в твоем подсознании. К запаху желудочного сока привыкнуть трудно. Ты его не чувствуешь в нормальной жизни. Его отпечатка нет в твоем подсознании. Если бы я не была врачом, я бы не знала запаха желудочного сока.
Мне положили на грудь мою дочь, и я подумала:
«Вот кого можно любить безраздельно. Это только мое. И никого мне больше не нужно».
Мне положили на грудь мою дочь, и я забылась. Мне никого больше не было нужно, и я решила умереть. Точнее, так получилось само по себе.
Мой папа припечатал врача к стене и орал как безумный. У него тряслись руки, а моя мама походила на мертвую. Она видела все своими глазами. Она меня родила и похоронила наяву. Меня вытащили с того света. Я пережила клиническую смерть и осталась жить, чтобы владеть безраздельно моей дочерью.
У меня не было биологических причин умереть. Мое сердце остановилось, никого не спросясь. А я даже не увидела света, как положено тем, кто переживает клиническую смерть. Никто не знает, почему я умирала и почему осталась жить. Наверное, я выжила затем, чтобы родиться другой.
Через пару дней моих родителей пустили в реанимацию. Мне уже было лучше. Мама крепилась, крепилась и вдруг заплакала.
— Все о'кей. — Я пошевелила пальцами. По моей руке прямо в вену бежал ручей, заключенный в прозрачную трубку.
— Мы забираем тебя домой. Там все готово, — сказал папа. — Малышке нужен нормальный уход и внимание. Мы уже договорились с няней.
— Нет, — ответила я.
Я бы согласилась. Я очень хотела домой. Больше всего на свете. Если бы не папа.
— Я не хочу, чтобы ты была с ним. Я растил единственную дочь, чтобы она была счастливой, — сказал он до этого.
— Но это позорное бегство. Разве не этому ты меня учил?
— От чего бегство? Ты что, на поле боя? — закричал папа. — Тебе жить и радоваться! Вот чему я тебя учил! А не жить с безответственной размазней!
— Нет, — повторила я.
— Он тебе что? Родина? — жестко спросил папа.
— Да! — закричала я. — И я хочу вернуть ей долг!
— Глупо! Так долги не отдают. Долги отдают забвением. Это хуже всего.
— Не в этом случае, — вяло сказала я.
Папа меня обнял, я слушала, как бьется его сердце. Он хотел мне добра, а я хотела зла.
— Дурочка, — сказал он. — Ты еще совсем маленькая. У тебя вся жизнь впереди.
— Сначала долги, — ответила я.
— Я не хочу ни видеть его, ни слышать. Я не хочу ничего слышать о нем. Никогда! — мой отец поставил жирную точку. — Дома мы тебя ждем. Всегда.
Потому я не могла вернуться домой. Я бы проиграла, согласившись с ним.
Оказалось, что у меня нет молока. Из-за тяжелых родов. Я была уродом. Настоящим уродом. Мама была рада, просто счастлива, что все обошлось, что я жива и здорова.
— Ничего страшного, мы найдем женщину, которая будет ее кормить, — говорила она.
Меня это бесило. Как они не могут понять, что чужая женщина будет прижимать мою дочь к своей груди! Что она привыкнет к ее запаху! И станет моей дочери более родной и близкой, чем я. Это знают все. Все!
Среди женщин, лежащих в роддоме, я одна была без мужа. Тем, кто такого не испытал, этого не понять. К разным женщинам ходили разные мужья. Одни переживали и волновались, другие радовались, третьи отбывали срок. Но они ходили. Кто-то часто, кто-то редко. У меня было все благодаря моим родителям. Не было только одного. Я была брошенной женщиной с ребенком. Я была статуарным изображением стандартной женщины, задвинутой в пыльный угол музейных запасников. Мне ни за что было не попасть в музейные залы. Там экспонировались раритетные сокровища. Более того, мне повезло. Меня еще не вышвырнули из музея, как ненужный хлам. И не замуровали, как в тахтисангинском храме огня. В нем статуи экспонировались, а потом их сбрасывали в ямы и замуровывали разбитые останки в забытых храмовых коридорах. Как хлам.
Мне повезло. Зимние дожди прошли. Я еще не умерла. Или умерла.
Мне позвонил мой муж через пять дней после родов, меня уже перевели в отделение. Рядом со мной была моя дочь. Мне было много лучше.
Он позвонил мне оттуда, откуда не возвращаются. Я еле слышала его голос.
— Все в порядке? — спросил он. — Я не мог позвонить. Сын или дочка?
— Я тебя не слышу, — я отключила телефон.
Папа рассмеялся. Моей новорожденной дочери не повезло. Она родилась в густом облаке ненависти. Она была ни при чем. Но это было еще не ясно.
Моя мама лояльно относилась к моему мужу, она была со мной вопреки отцу. Но теперь он стал для нее «твоим мужем». И для меня он стал «моим мужем». Обезличенно и просто.
