каждым километром освобождая стопы от неестественного болезненного положения, и, когда трактор въехал во двор, Нинулины слезы уже совсем обсохли, оставив на щеках только серые полосы от налипшей дорожной пыли. Так трехлетний ребенок в очередной раз принял участие в дуэли «Человек — Бог», неосознанно подарив одному из них победу. Неясно было лишь — кому.
— Девочка, обедать станешь?
— Не стану, можно я к маме?
— Ушла твоя мама. Все. Пусто под окнами. Все ушли.
Щи привезли остывшие. Сваренные белесые островки сметаны налипли по краям, скрыв под собой пласты разварившейся капусты. Хлеб находчиво был опущен в миску и уже впитал в себя половину бульона, разбух и имел теперь такой же отталкивающий вид. Свекольный островок на соседней тарелке был единственной отрадой для привыкшей к отцовским овощам и материным похлебкам Нинули. «Я бы быстренько пришла к маме с папой. Так быстренько ни один после операции на ножках не ходит, а я бы пришла. Даже, наверно, прибежала…» Нинулино лицо окаменело, и только кислый запах щей с появлением сквозняка периодически заставлял морщиться конопатый нос.
Нинуля любила, когда ее забирали откуда-нибудь. Некоторых ее знакомых, да и старшего брата Володьку, забирали из садика, приходили в половине шестого и забирали. Только во время сенокоса Людочка, заведующая детским садом, оставляла детей до последнего пришедшего родителя. Еще Людочка снабжала детей жестяными баночками весом в триста пятьдесят граммов, содержащими кислый сок, и вафельными пластами, поделенными поровну между всеми детьми. Откуда она брала это продовольствие — для всех родителей оставалось загадкой. Природная предприимчивость Людочки, зовущаяся за закрытыми дверьми прагматизмом, позволила ей когда-то занять нынешнюю должность и уберегла ее от работы в колхозе или председательской конторе. Нинуля же была знакома с ритуалом получения сухого пайка лишь понаслышке, как была знакома и с ритуалом встречи с родителями после рабоче-игрового дня, длинной дороги домой из районного детсада на запряженной телеге среди тюков сена. Как правило, дети оравой заполняли воз, и хотя бы один тючок сена непременно оказывался на дороге, оставаясь ждать утра, когда визгливую ватагу повезут обратно к Людочке на воспитание.
Когда швы уже стали формальностью, Нинулю забрали из больницы. Вместо гипсовых сапог ей соорудили боты с железными вставками, ограничивавшие любые вольности ног, в том числе и их рост в длину. Теперь Нине предстояло носить их в течение десяти лет, зашнуровывать по утрам и отправляться в школу. Зимние боты были снабжены байкой, а летние — маленькими симметричными дырочками, образующими узор на поверхности носка.
Когда председатель уже сократил большинство обрабатываемых полей, пшеничное засеял трын- травой, кукурузное и гороховое оставил зарастать одуванчиками, Нинуля пошла в одиннадцатый класс. Она все так же должна была выходить в семь часов на дорогу, недалеко от падинной ямы, где сгнивали трупы лошадей и всех, кто туда попадал, и садиться в кузов трактора или же телегу, следовавшие в город мимо районной школы. И все десять лет и один сентябрь исполнительная Нинуля волокла железные боты до места встречи будущих выпускников и первоклашек, пока однажды она не начала опаздывать на развоз.
— Нина, ваши все уже приехали, ты где была?
— Пешком шла.
— Шестнадцать километров ты тащила портфель, пешком шестнадцать километров!
— А я не сама его несла… мне Миня помогал…
Бабки-портнихи перекраивали старые ситцевые блузы, добавляя атласные ленты поверх подгрудного шва, превращали юбки в платья для внучек, готовились вместе с ними к государственному выпускному вечеру. Оставалась неделя, и решено было устроить традиционное чаепитие с печеньем «грибочки» и сметанным тортом, подарком Людочки и ее супруга-председателя, и завезти в только-только отстроенный клуб много новой музыки.
Последняя примерка предстояла Нинуле в пятницу. Катерина Яковлевна закупила три метра зеленого креп-жоржета, горсточку белых пластмассовых пуговок в форме роз и нитку белого жемчуга, точь-в-точь подходящего к ажурному воротничку. Платье чуть закрывало колени, было приталенным, рукава собирались на пять сантиметров ниже локтей, оставляя обнаженными запястья. Единственной выбивающейся из общего вида неточностью была обувь. Громоздкие боты с железками внутри сосредоточивали на себе все внимание, и надобность в пуговках и жемчуге отпадала, как и надобность в платье и вообще подготовке к вечеру. В городской мастерской при согласии поликлиники, с ее уточнениями и инструкциями, можно было шить любую обувь. Для этого Катерине Яковлевне и Нинуле предстояло просидеть небольшую очередь и, сняв с Нинули боты, отдать ступни на ощупывание и обследование врачам, а затем, выйдя из больницы, порхая, держа в руках заветное разрешение, полететь на снятие мерок. Всю дорогу Нинуля решала, какого цвета и материала будут выпускные туфли, где будут располагаться узоры и пряжка, и, проведя час в хирургии, вышла с тем же лицом, что и десять лет назад, когда стояла на подоконнике и смотрела на родителей, и, задержав на несколько секунд воздух, передала матери решение врачей: «Не разрешили».
— Ты все равно будешь красивой, мы наденем платье…
— И я буду танцевать с Миней, наступая ему железными носками на ноги.
— Ты разочаровалась, да?
— Почему вы не зашли ко мне?
— Когда?
— Тогда… в больницу. Я вас видела.
Катерина Яковлевна вошла без стука в кабинет, пробыла там час и, выйдя бледная с красными островками на лице, протянула Нинуле разрешение:
— Мы сошьем тебе туфли. Белые и с узорами.
В тот вечер, несмотря на запреты врачей, Нинуля бежала домой босиком. Следом шла Катерина Яковлевна, она крепко сжимала в руках разрешение и тайком стирала пыльные серые полосы от налипшей на мокрые щеки дорожной пыли.
Яблоки
Иной была церковь в тот день: сквозь окна головы прихожан грели лучи, тени от икон спускались на пол. Сопровождалась молитва пением хора, детскими голосами и плачем малюток.
Витечка-руль «колесил» около верующих, улыбался каждому и каждого норовил «подвезти». Некоторые соглашались — «усаживались» на заднее вымышленное сиденье и, хохоча, догоняли водителя. А потом, «доехав» до места, они чутко, не задев порожка «автомобиля», спрыгивали и шли на воскресную службу.
Старухи наблюдали за безобразием, прятались под косынками, а потом отводили глупцов за ограду и жучили за небрежное отношение к юродивым. Но Витя себя таковым не считал. Он просыпался на перинах, умывался как все, завтракал, а затем отправлялся «колесить».
Вите было семь, когда они с мамой и папой переехали на окраину. Они поселились в крохотном доме с беленой печью в дальнем районе города. А потом он жил с матерью и всегда был чист и накормлен. Он водил автомобиль дорогой марки, дружил со всеми детьми, и никто уже не задумывался, что заставило Витю найти металлический руль на помойке, пуститься «гонять» по поселку и жужжать как мотор.
Чем старше он становился, тем дальше шла его слава. Рассказы о Витечке с Гайвы, чьи руки не отпускают руль, постепенно обошли весь город, и теперь жители разных районов вполне могли восклицать: «И у нас тот больной был, „проезжал“ мимо!»
Прихожане гуськом шли по храму, наполняли алтарь мерцаниями свечей и, перекрестившись, направлялись к выходу. Те, что постарше, всегда колебались, сколько поставить за здравие, зато точно знали, сколько — за упокой. Первые десять минут они мучились у Божьей матери, за кого им молиться, за себя или за других, а вторые десять подбирали правильные междометия. Зато уверенными казались дети: они резво втыкали свечи куда попало и тут же выбегали на улицу к Вите. Когда дверь отворялась, вместе со
