сидела в кресле и много смотрела телевизор, громко зевала и сладко спала. Галька шла медленно и представляла, как уютно сейчас Вере. Она вспомнила маму и зиму, хруст шоколадных зайцев и коврик возле двери, вспомнила вкусные спинки сырков.
А в это время увесистый полумесяц бился о голую Веркину грудь. Шепотом на английском клиент просил ее прочесть молитву — сделаться ему женой. «Тогда, — говорил он, — ничто не будет для нас грехом».
Тигр
Дядя Саша всегда казался очень хорошим человеком, уж куда лучше отца. Он никогда не изменял жене и всё всегда выполнял молча. Даже если это была не его воля. Папа же всему противился. Он не выполнял маминых поручений, не приходил вовремя с работы, опаздывал на ее дни рождения, мои дни рождения и дни рождения брата, даже бабушки. Зато папа всегда дарил на Восьмое марта цветы, а дядя Саша — он в этот день ничего не дарил, зато даже не напивался.
Это был зоопарк, который назывался у них семейной жизнью, зачем далеко ходить — соседка колотит мужа и смотрит на прохожего, мол, вон какой знатный мужчина, а я что выбрала? Те, что слева и справа, — куда лучше. Точно так же дела обстоят со случившейся, прожитой жизнью и будущим. Прошлое — цветные фото, позапрошлое — сепия, а будущее — уже хорошо, если они черно-белые. Дядя Саша сидит у окна и вздыхает: «Теперь жизнь другая, пошто живешь — непонятно».
Почему он так тосковал — сначала Лиля позвонила из аэропорта и властным тоном просила его не опаздывать. Он и не опоздал. Потом в четыре руки несли ее вещи, она накупила себе подделок и теперь крутилась у зеркала, ко всем старым тряпицам прикладывала новые. Зато сэкономила пять тысяч. «А осталась бы дома, — ворчал дядя Саша, — вообще бы нисколечко не потратила». Чему же тут радоваться — встретил жену из Турции.
Дядя Саша давно уже был немолод, впрочем, как и Лиля, а когда только встретились — она казалась его моложе. У него не было своих детей, он, может быть, и хотел бы, чтоб остался ему какой-нибудь плод ранней связи, однако не вышло. Та самая ранняя связь распалась, когда ему еще тридцати не было. Прекрасный, практически ювенильный возраст, вполне годящийся на то, чтобы сходиться и расходиться. Однако только сейчас ему стало понятно, что она и была той самой, с кем не нужно, нельзя было быть молодым. Словом сказать, Фатя была полной женственности и теплоты, бархатной девушкой.
В середине лета в Березниках провалилась земля. Провалилась линия федеральной железной дороги, жилые дома и стройки. А потом еще и на вокзале появилось зияние глубиной в двадцать метров, шириной в пятьдесят, протяженностью — в пятьдесят два. Туда провалился вагон и много-много ненужного хлама, провалился и дядя Саша. То есть ему казалось, что он теперь там, среди корзинок, картонок и маленьких собачонок, среди неверных мужей и пятидесяти семи подстаканников. До армии Саша не ходил даже в местный клуб, зато, когда седина покрыла всю голову, смог не только разочек спрелюбодействовать, но и сделать это на семейном ложе.
А действо это происходило так: когда Лиличка впервые отправилась в Турцию, дядя Саша решил сразу же, не откладывая, уйти в запой. Но не такой, как у всех, — без депрессий и белой горячки, на них времени не хватало. После этого оставалось у него всего несколько дней, и нужно было срочно планировать, как их истратить во благо. Тогда дядя Саша вышел на улицу и дошел до скамейки, стоящей около дома. В жестоко натопленном городе пропотел он и промучился в результате до самого вечера, пока не подошла к нему длинноногая и не познакомилась, пока не предложила измерить длину ее ног.
В допотопной армейской жизни, строевой и бранной, наступательной, с притягивающими магнитами возле деревянной столовки и железных коек, не было более теплого занятия, чем разговор о любимых. Не было даже обыденных бытовых разговорчиков, поскольку любые детали дня приводили в уныние всякого и тут же отправляли всех спать. Обостренность, отзывчивость, ощутительность и переимчивость соседствующих жизней происходила еженощно и неизбежно. Благодаря этому и выдерживали — рассказам о красавицах, которые дожидались дома. А потом Саша вернулся, когда совсем созрел и уже точно знал, что пора жениться. Остановился возле чужой ограды перекурить и не успел еще достать папироску, как распахнулась калитка и вышла она. Она прошла мимо, поправила волосы — и скромненько-скромненько ему улыбнулась. Томно и даже, может быть, кисловато. В тот же момент старухи стали приглядываться, выпорхнули из окон и в одинаковых позах принялись наблюдать: «Кто таков и чё к нашей Фатюшке лезет».
В июле сыграли свадьбу, а в августе он уехал в студенты биологического факультета в Пермь. В описываемый момент он был точно отпущенным с каторги, снял, наконец, колодки, выкинул газету «Березниковский рабочий». А Фатя осталась под Березниками, устроилась в школу и стала учить детей рисованию. Ждала его на вокзале каждые выходные, он приезжал, потом уезжал, она бежала за электричкой и умоляла остаться. И стоял он у той же ограды спустя год, важно расправив плечи, уложив руки в брюки, пытаясь отгородиться навсегда от всех этих пресных драм. А навстречу ему сквозь заросший сад, перешагивая, перепрыгивая сорняки, выходила прощаться Фатя. Трава задирала тонкий подол, Фатинья мазала по щекам слезы, она была пасмурнее обычного, тише и почему-то красивее, чем раньше.
После полуночи в их квартире всегда становилось пусто. И даже электричество не могло этому помешать. Столб света стоял в комнате и казался рентгеновским жирным лучом. Он указывал на пустоту — так бывает, когда в течение дня ничего не меняется. Вернув длинноногую на улицу, улыбнувшись соседям, дядя Саша шагнул в подъезд, затем вошел в квартиру и увидел, как преступно теперь смотрелась его зияющая, «провалившаяся» постель. Свет спускался на глубину двадцати метров, указывал прямо на койку, на упавший вагон, подстаканники и все лежащие там головы. Дядя Саша шагнул вперед и наступил на каждую из них, прошел на кухню и сел рядом с собакой. В этот момент она почему-то очень его раздражала, ему хотелось вцепиться в нее, схватить за горло, а потом удушить или сломать ей шею. Но он не стал. Потому что знал, что и это скоро пройдет. Что и это скоро станет обыкновенной сепией.
Русалка
Больше всего дед любил бабушку. Иногда, правда, случалось, и ее он обвинял в какой-то своей неразрешенности, порой даже злился на нее и тогда мог запустить бадажком. Но мы-то все знали: несмотря ни на что, он всегда был благодарен ей за те пять десятков, которые они прожили бок о бок.
Земля наша в ту пору принадлежала татарам, впрочем, как и все земли в окрестностях. Она сдавалась в аренду раскулаченным мещанам под житье. Прадед Михаил с женой и моей пятилетней бабушкой на том берегу сами построили мельницу и небольшую бревенчатую избу. Ставни покрасили синькой, крылечко сделали невысоким, с двумя ступенями, с расчетом на старость и слабину ног. Уже с первых доходов от нового предприятия семья стала зажиточной.
Дед давно умер, но склонность к подвигам точно успел передать своим детям. Поэтому, когда родителям вконец наскучил город, папа тут же купил квартиру в Уинске, в поселке явно не городского типа. В пятнадцать коробок уложилась вся наша прежняя жизнь, и мы уехали обживать новый дом в глухую- глухую провинцию.
Наш дом был в два этажа росту, стоял в самом центре Уинска. В часе езды находилась деревня, где выросла мама и откуда очень рано уехала. Теперь каждые выходные мы заводили наш пятьдесят девятый газик, который, кстати сказать, папа собрал из металлолома, и гнали в деревню. Летом — за ягодами и молоком, зимой — за свежим мясом и снова за молоком. Мы всегда просили растопить для нас баню, почти всегда брат бежал оттуда зареванный. По дороге он запинался и часто даже угождал в навоз, затем снова возвращался в баню и попадал прямо в папины ручищи. Он уже дожидался, готовил полок и продолжал поддавать, жарко распаривал веничек и улыбался.
Возвращались мы всегда за полночь в понедельник, когда всего пару часов оставалось до новой
