рабочей недели. Жили от выходных и до выходных, мерзли в нашей новой квартире, по очереди таскали воду с колонки и спорили, кто пойдет следующий. Этот дом был тонкостенный, и потому мы называли его карточным, и только для папы он был самым прочным. Мама выходила на работу и каждый день задирала голову кверху, оценивала козырек и причитала, мол, каменная глыба когда-нибудь обязательно на нас свалится. «Обвалятся наши карты, — нервно повторяла мама, — эх, не доиграем».
Затем, когда наступило лето, отец снова усадил нас в машину. Закинул нам на колени пару мешков с мукой, парочку с макаронами, придавил их охотничьим ружьем, десятком пачек патронов и, наверное, для надежности, чтоб мы не сбежали, уложил сверху контрольный палас. Непонятно когда, он приобрел еще жилище, но теперь уже дом, не большой, но зато в деревне. К домику прилагались и восемь соток нашего собственного огорода, которые отец незамедлительно стал заполнять всеми возможными овощами. Он взрыхлял чернозем до самого края, где начиналось болото, засаживал его десятью ведрами картошки, затем судорожно искал новый участок и тут же снова принимался за дело.
По вечерам, когда нам становилось совсем скучно, мы собирались в кружок и вспоминали город. Так наступала ночь, и мы отправлялись спать. А потом отец откуда-то откопал доски и соорудил для нас во дворе столик. Теперь каждый вечер мы усаживались все вместе, растапливали дедовский самовар болотным сапогом, пускали дымы на полдеревни, заваривали какую-нибудь муравку и долго, откармливая каждого комара, пили из блюдечек чай.
Во всей нашей деревне оставалось только несколько настоящих старух. Остальные были подделками — доживали до сорока и тут же надевали на голову платок. Будто нарочно, чтобы покрепче шамкать, с того же момента они больше не вставляли, не чистили и не лечили зубов. Самыми славными настоящими старухами были Валентина, Марья, Дина и, конечно, моя бабушка Катя. Баб Валя, у которой единственной не было семейства, продавала молоко, сметану и творог, баб Марья любила слушать чужие рассказы, у Дины был самый знатный погреб, латаная крыша и внучка, которая ни с кем не разговаривала. А у баб Кати было все не так как у них. Ничего она не продавала, у нее всегда было семейство, которое наезжало как Мамай, а дочка ее, Валька, была, напротив, даже слишком общительная.
В тот день, укрыв худые плечи байковым цветастым халатом, баб Катя дожидалась нас в гости. Нащупав валенки с утра, нырнув в них, она уже до вечера из них не вылезала. Неспешно выбралась из сетки железной кровати, ухватилась за кочергу и стала тревожить угли в печи. Ограда скрипнула, заслон заскользил, вошла Валька. Шуршание кульков, медленные шаги, и вот она уже входит в дом. Перебирается по застенкам, вытянутые колени гамаш промелькнули в чулане, затем в спальне. Закрыв занавески, Валька стянула пальто. Взглянула в зеркало, вытаращила темные глазенки, оценила мешки под глазами, захлопнула ящик комода и натянула штаны повыше.
Когда стрелка часов перешагнула, наконец, полдень, мы пришли в гости. В городских куртёшках и блестящих удобных калошах, красных изнутри, снаружи черных. Принесли покупных печений. Бабушка сразу же выставила их на стол и за весь вечер к ним не притронулась. Пока мы все сидели за столом, Валька намывала посуду. Она выглянула с кухни, все посмотрели на нее вопросительно, и она сразу же вернулась обратно. Глазенки ее были настолько малы, что, казалось, сквозь эти зияния она не видела даже света.
Не выходила, потому что, видимо, злилась на нас за то, что мы переводим ее молоко, другие продают и деньги получают, зато вот мы своим скармливаем. Всегда так было — она за скотиной ходит, доит корову, а потом наведываются какие-нибудь родственнички и разоряют. Видимо, она все же просматривала возможность баб-Катиного скорого конца, и потому нужен был строгий расчет, куда она потом денется и на что будет жить. Урожаем особо не проживешь, работать — не хватит духу, во-первых, не молода, а во- вторых, станет ли кто-то брать на работу алкоголичку. Если только дрова колоть. Летом можно еще сено обметывать, но за это в деревне тоже платили бутылкой. Так Валька уже заранее сердилась на мать, на нас, родственничков, которые съедали ее беспечную старость. Не простые это были размышления, но обычные по меркам деревенских старух — речь шла о главном, о благополучии, о том, как выжить. И только выжить, а не нажиться — об этом и речи быть не могло.
Но баночку сметаны у Вальки мы с мамой все-таки купили. Она так растрогалась, что мы втроем даже пошли прогуляться и проведать баню. Молча стояли около бани, Валька ворочала угли, а затем вышла и разревелась: «Помощь мне нужна! Очень нужна, лечиться хочу!» Жаловалась, мол, у многих баб меры нет, но только ее так в собственном доме ненавидят. Она просила найти для нее врача, готова была сохранить для этих целей пенсию, и мама с баб Катей в тот вечер сами на радостях за это дело по стопке выпили.
Стали ушивать баб-Катин плащ и устраивать Вальке примерки. «Мне-то он уже куда, — рассуждала баб Катя, — я уж, может, и на улицу-то больше не выйду». Мой неугомонный папа, когда увидел наше занятие, сразу нашел ключи от дедовского сарая и отправился на поиски необходимых ему вещей — топора, пилы, тачки. Вернулся он только после полуночи с прялками и лаптями, чугунками и разными часиками. Теперь дом напоминал музей ваяния и зодчества, а у папы восторженно сияли глаза. Мы знали, что у всего этого барахла были когда-то свои хозяева, и потому с этих пор лучшим занятием было воображать судьбы этих предметов.
— Шуточки, думаете? — Бабушка взяла прялку и стала стирать с нее пыль.
— А чё, призраков надо бояться? — мы с мамой стали изображать прядущих девиц.
— Сядьте-ка ближе, расскажу вам чего.
С того дня мы стали бережнее относиться ко всему хламу, который папа притаскивал в дом. В каком именно году, бабушка уже и не помнила, поселилась в нашей деревне приезжая Павла. Местные хлопцы, женатые и не женатые, во главе с красавцем Костей сразу стали утаптывать садик под ее окнами. Таскали ей на гостинцы подсолнухи и зазывали на свидания. Но Павла песен не пела, кос не плела и на свидания не ходила. Целыми днями она пряла и вскоре по селу поползли слушки: мол, девка — ведьма, и если спрядет что да на тебя наденет — тут же и подохнешь!
Однажды в Иванов день Павла не пришла в церковь. Люди стали браниться: молодая, а порядкам не следует. Потом, под вечер, к Павле пришла Аннушка, тучная старуха, вскормившая своих семерых и соседских четверых. За это ее в деревне и уважали, хотя чаще боялись. Похотливого мужа Костю она так могла коромыслом отделать, что тот потом неделю не глядел на баб. Пришла и давай угрожать. А Павла, рассказывала бабушка, девица не из пужливых была.
В ту пору деревня наша была в составе Осинского уезда. Там же образовалась и Иштеряковская волость, где собаки и сегодня только на татарском и лают. Ни одного русского там не было. Зато Воскресенск наш был только русским, собрал в себе жителей берегов Ирени и Тулвы, отколупнулись они от всех прочих татар и даже сумели свою церковь построить. С тех пор, кроме одного на всех участкового, ничего нашу деревню с Иштеряками, Бикбаями, Барсаями и Мерекаями не связывает.
Вечером по берегам высыпали все жители уезда. Жгли костры и, взявшись за руки, прыгали через огонь. Увидев тут же и Павлу, все вдруг заохали и зашептались, и только моя бабушка, ей было тогда не больше десяти лет, взяла Павлу за руку и повела в хоровод. Песня тут же стихла, за ней появились ряженые. Из воды выскочил одетый в русалку мужик, выскочил и давай девок пугать. Затаскивает их в воду, а они его матом и визгом. Толкают русалку: «Убирайся, нечисть, мужа испортишь, урожай нам погубишь!» А пуще всех Аннушка навалилась, колотит русалку по башке и прикрикивает: «Ты, нежить, проказу-то тут не сей, не дадим тебе надругаться над мужиками!» Так русалка и повалился на землю, скрючился и застонал. А Аннушка сразу к Павле: видишь, Пашенька, как с нечистью мы справляемся?!
Вся деревня той ночью не спала. Мужики Костю искали, а бабы занимались одним общим делом: тушили Павлину избу. А когда потушили — поняли, что зазря. Павлы в избе все равно не оказалось. Будто она в ней и не жила.
После нашего ухода пришла Дина с баночкой варенья, и они с бабушкой остались вдвоем. Мы быстро забрали Вальку с собой, чтоб напоить ее чаем в нашем дворе из нашего «сапожного» самовара. Выложили в тарелку купленную у нее сметану, достали магазинного печенья и снова сели кормить комарье. Мы с папой, правда, не очень-то разговаривали с Валькой, тем у нас как-то не находилось, зато мама сидела с ней всю оставшуюся ночь.
— Валь, я в детстве была точно как ты, — мама грустно грызла печенье и пыталась рассмотреть в Валькин взгляд, безучастный, пустой.
— Помню-помню.
