- Ну где уж мне, дураку! Я всего лишь литератор, каких-то полтора десятка лет печатающийся в столичных журналах...
- Я не это имел в виду.
- Разве могу я понять всю глубину мыслей современного студента четвертого курса?
- Матвей Леонтьевич, не иронизируйте.
- Саша, дорогой мой, но как же ты не можешь сообразить, что речь впрямую идет о жизни твоей матери!
- Маме очень плохо?
- Она все время лежит. Жизнь уходит из нее на глазах...
- …………
- Она уже не похожа на живого человека. Она вся высохла, остались кожа да кости...
- …………
- В конце концов, подумай о младших братьях и сестрах. Они остались без отца. А если останутся и без матери?
- …………
- Твой прямой долг перед семьей - написать прошение о помиловании.
- Кроме долга перед семьей есть долг перед родиной.
- Мальчишество! Перед виселицей не рассуждают о высоких материях! Перед виселицей делают все, чтобы сохранить жизнь!
- Все-таки вы не хотите понять меня... Я не буду просить царя о помиловании. Для меня счастье - умереть за свой народ, за свои убеждения, за будущее своей родины.
- Нет, вы только послушайте его! Счастье умереть...
- Бывает и такое счастье. Если умирать приходится за высокое и светлое дело.
- Счастье - жить! В жизни, в деятельности заключается счастье.
- А если невозможно жить в согласии со своей совестью? Если каждый день возмущается сердце, вскипает разум? Если на каждом шагу существующие порядки оскорбляют человеческое достоинство?
- И поэтому нужно уходить из жизни?
- Вы прекрасно знаете, что мы боролись. Пробовали бороться. Нам не повезло...
- Я понимаю, что это почти неприемлемо для тебя. Но младшие, младшие!.. Не забывай о них.
- …………
- Мама уже не смогла сегодня прийти на свидание. Она медленно умирает. Мне с огромным трудом удалось добиться разрешения прийти вместо нее.
- …………
- Подумай, если она после твоей казни лишится рассудка или серьезно заболеет, как все это отразится на младших?
- …………
- Ты должен сделать все, чтобы отвратить от семьи хотя бы это несчастье...
- …………
- Пусть это будет противоречить твоим убеждениям, пусть это будет нравственно неприемлемо для тебя, но сделай это не для себя - для других, уменьши страдания близких тебе людей, причиной несчастья которых ты являешься. Разве это не оправдает нарушение твоих взглядов?
- …………
- Умоляю, Саша, не для себя - для них. Ведь это же чисто, высоко, благородно - делать добро другим. Ты всегда жил по этим законам.
- Хорошо... Что я должен сделать?
- Вот бумага, перо и чернила. Вот образец прошения, поданного другими осужденными и признанного министром достойным быть представленным на высочайшее рассмотрение...
- Матвей Леонтьевич, оставьте меня на несколько минут одного.
- Конечно, Сашенька, конечно. Я побуду в комнате дежурного надзирателя... Полчаса тебе хватит?
- Хватит.
4
Когда дверь за Песковским захлопнулась, Саша опустился на стул и, вздохнув, задумался. Слова Песковского о долге перед семьей, о болезни мамы нарушили привычное состояние, возникла неопределенность, растерянность. Что было делать? Он не знал. Писать прошение и тем самым потерять то равновесие, которое родилось после заключительной речи на суде? Или не писать, а позволить всем словам, сказанным сегодня Песковским, войти в сердце и в душу и отравить последние дни и часы жизни горькими раздумьями о вине перед мамой, о будущих трудностях, которые возникнут в жизни у младших братьев и сестер из-за родственной связи с участником покушения на царя?
Саша придвинул оставленный Песковским «образец» прошения. Рукой Канчера на помятом гербовом листе бумаги было написано:
«...Всепросветлейший, Державнейший Государь-Самодержец!.. Несколько раз брался за перо, но оно выпадает из рук, п у меня не хватает сил, чтобы высказать Вашему Императорскому Величеству то, что мне говорит мое сердце... Несчастный случай ввел меня в такую среду товарищей, которые сделали меня ужасным преступником. Я теперь сознаю это сам и ожидаю заслуженной смертной казни. Но у меня еще есть те чувства, которые даны Богом только человеку; эти чувства на каждом шагу преследуют меня, злодея-преступника, и я, припав к стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу позволения высказать те глубоко засевшие в мою душу слова, которые скажу я, умирая. Я не революционер и не солидарен с их учением, я всегда был верным подданным Вашего Императорского Величества и сыном дорогого Отечества. Мысль моя всегда была направлена к тому, чтобы быть верным и полезным слугой Вашего Императорского Величества и оправдать это верной и преданной службой Вашему Императорскому Величеству... Если же я и был сообщником злонамеренного преступления, то в это время я находился, по всей вероятности, в состоянии, совершенно непонятном для самого себя, и объясняю все это своим временным болезненным умопомрачением... Недостойный верноподданный Михаил Никитин Канчер».
...Когда Песковский вернулся через полчаса в камеру, Саша сидел, устало откинув к стене голову и закрыв глаза. На столе рядом с «образцом» Канчера лежал исписанный наполовину лист. Песковский взял лист и прочитал:
«Ваше Императорское Величество. Я вполне сознаю, что характер и свойство совершенного мною деяния и мое отношение к нему не дают мне ни права, ни нравственного основания обращаться к Вашему Величеству с просьбой о снисхождении и облегчении моей участи. Но у меня есть мать, здоровье которой сильно пошатнулось в последние дни, и исполнение надо мною смертного приговора подвергнет ее жизнь самой серьезной опасности. Во имя моей матери и малолетних братьев и сестер, которые, не имея отца, находят в ней свою единственную опору, я решаюсь просить Ваше Величество о замене мне смертной казни каким-либо иным наказанием. Это снисхождение возвратит силы и здоровье моей матери и вернет ее семье, для которой ее жизнь так необходима и драгоценна, а меня избавит от мучительного сознания, что я буду причиною смерти моей матери и несчастья всей моей семьи. Александр Ульянов».
- Это ужасно, Александр Ильич, просто ужасно!
- В чем дело?
- Ну разве можно быть таким наивным человеком?
- Да в чем дело? Объяснитесь.
- Вы совершенно неправильно написали прошение. Я же оставил вам образец.
- До образца такого кретинизма и самоунижения я не опустился бы никогда.
- Но в таком виде, как написали вы, подавать прошение бессмысленно.
- Почему?
- Потому что существует установленная форма обращения на высочайшее имя.
