- Установленная форма глупости и раболепства?
- Да не будьте, в конце концов, ребенком! И что это за подпись такая - Александр Ульянов? Не верноподданный, а просто Александр Ульянов... Александру Третьему совершенно запросто пишет Александр Ульянов! Никто и не будет двигать это прошение по инстанциям.
- Никаких других бумаг я писать не буду.
- Но министр юстиции испугается даже показывать царю это дерзкое прошение.
- Больше я ничего писать не буду.
- Вы опять за свое?
- Вот что, Матвей Леонтьевич!.. Вы, конечно, старше меня и имеете вес в обществе как писатель и публицист. Но у каждого человека есть свои представления о границах чести...
- Но я же бьюсь за вашу жизнь! За вашу.
- Вы и так заставили меня пренебречь своей гордостью, заставили писать чуждые мне и тягостные слова. Но больше испытывать мое терпение я вам не советую!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Вы доставили мне нравственное страдание, уговорив написать эту бумагу. Вы толкаете теперь меня на еще более низкий поступок. Этого не будет!
- Тише, Сашенька, тише...
- Вам с вашим обывательским складом мышления до сих пор все еще непонятно, что своими разговорами о будущих несчастьях моих братьев и сестер вы причиняете мне, может быть, самую горькую душевную боль! Вы доставляете мне нравственную пытку!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Я не напишу больше ни одного слова!
- Хорошо, я подам твое прошение в том виде, в каком ты его написал. Но скажу заранее - надежды на успех мало.
- А я не верю в успех вообще ни одного прошения. Даже самого верноподданного.
- И потом пойми меня правильно, Саша... Я вовсе не хочу заставлять тебя совершать что-то низкое, подлое. Ты ведешь себя мужественно, стойко, как герой, - я завидую твоему самообладанию. Но ведь есть мать и младшие... Я же не для себя - для них стараюсь.
- Ни мать, ни Аня, ни младшие никогда не потребовали бы у меня купить жизнь ценой измены своим идеалам. Наоборот! Пусть моя верность идеалам будет им необходимым подспорьем, если жизнь все-таки обречет их на испытания из-за родства со мной.
- Извини меня, Саша, за неприятные минуты, которые я тебе доставил сегодня...
- И вы тоже... простите за резкость.
- Ну, прощай!
- Прощайте, Матвей Леонтьевич.
- Нет, ты все-таки молодец! Такой твердости я от тебя, признаться, не ожидал.
- Не надо сейчас об этом.
- Ну, прощай!
- Прощайте.
- Может, и не увидимся больше...
- Может быть.
- Прощай...
- Ну зачем же плакать, Матвей Леонтьевич? Это же закон природы, борьба...
- Ты молодец, Саша, молодец... Ты герой...
- Не забывайте наших, Матвей Леонтьевич. Маме помогите, пожалуйста! И младшим тоже... Володе в этом году в университет.
- Я помогу ему... Я расскажу о тебе... И Мите тоже.
- Спасибо.
- Поцелуемся?
…………………………..
- Прощай, Саша.
- Прощайте.
5
Начальник Петербургского охранного отделения подполковник Секеринский выстроил в одну шеренгу в малом приемном зале Гатчинского дворца всех участников задержания террористов на Невском проспекте первого марта.
Царь пожелал лично видеть своих спасителей.
В ожидании высочайшего выхода агенты и полицейские молча переминались с ноги на ногу, бросали друг на друга боязливые взгляды.
Подполковник Секеринский (хотя никаких оснований для опасений вроде бы и не было - наоборот, ожидались награды и поощрения) все-таки с тревогой поглядывал на своих подчиненных. Кроме двух верзил - полицейских надзирателей Тимофеева и Борисова, - всех остальных подполковник знал очень хорошо, встречаясь в охранном отделении на Пантелеймоновской если не по нескольку раз на день, то один-то уж раз в день обязательно. Почти все они в конце каждой недели бывали на личном докладе у Секеринского, но, естественно, заходили в кабинет поодиночке, и всех вместе подполковник сегодня видел, пожалуй, впервые.
Впечатление, что и говорить, было не из радужных. Лица филеров были отмечены какой-то незримой, но общей печатью неполноценности и порочности: затемненные, неясные страсти угадывались в неискренних, лживых глазах, в постоянно и напряженно втянутых в плечи головах. Было что-то неприятное, отталкивающее в этих собранных в одну группу людях, чьей профессией были самые низменные, самые подлые стороны человеческого обихода - выслеживание, подслушивание, доносы. «Да, ремесло накладывает отпечаток, - подумал Секеринский, оглядывая шпиков. - Порознь их еще можно терпеть, но всех вместе... Весьма мерзкие рожи. Могут произвести неприятное впечатление на царя».
В зал вошел генерал-лейтенант Оржевский - личный адъютант Александра III.
- Смирно! - скомандовал Секеринский.
Оржевский предупреждающе поднял руку:
- Тише, подполковник, тише. Никаких рапортов, никакой казармы.
Он подошел к шеренге, втянул ноздрями запах одеколона, густо шедший от полицейских и агентов, поморщился.
- Сейчас мы прорепетируем выход царской семьи. Я буду изображать царя.
Адъютант отошел к входным дверям, круто повернулся на каблуках, медленно двинулся вперед по ковровой дорожке.
Секеринский грозно посмотрел на агентов - те выпятились, вытаращили глаза - и быстро пошел навстречу генерал-лейтенанту. Не доходя друг до друга несколько шагов, оба остановились.
- Ваше Императорское Величество... - начал было подполковник.
Кто-то хмыкнул у него за спиной.
Секеринский обернулся. Полицейский надзиратель Борисов, топорща усы и закрываясь рукой, пытался согнать с лица ухмылку.
- В чем дело? - нахмурился подполковник. - Почему смеешься?
- Больно уж непривычно, ваше благородие, - забасил Борисов, - вроде бы их высокоблагородие не Их Императорское Величество, а вы их величаете как Их Императорское Величество...
Генерал-лейтенант Оржевский улыбался. Подобного ему не приходилось наблюдать в Гатчинском дворце.
- Господин подполковник, - согнав с лица улыбку, сказал наконец царский адъютант, - давайте условимся так: при выходе царя вы становитесь на правый фланг и просто держите равнение, ясно?
