журналистики, он поступил еще и на заочное отделение кафедры искусствоведения исторического факультета, и на обоих факультетах учился на сплошные пятерки. И, наконец, в-четвертых, он необыкновенно серьезно относился ко всем общественным поручениям, и в первую очередь к комсомольской работе, за что и был избран на первом же курсе секретарем курсового комитета комсомола.
Дружба Тимофея с Пашкой началась с первых дней учебы в университете, когда они вместе — едва ли не самые яркие личности на курсе — вели конспекты лекций, занимались общественной работой, увлекались античной литературой и однокурсницами, сдавали экзамены и зачеты, выступали на семинарах и собраниях, ходили в туристические походы, организовывали концерты художественной самодеятельности, писали смешные сатирические обозрения и капустники…
Потом с Пашкой Пахомовым случилась метаморфоза — он попал на кафедру физкультуры, неслыханно запустил все науки и начал постепенно разрушать свой образцово-показательный образ золотого медалиста.
Тимофей же, наоборот, день ото дня все больше и больше укреплял свой авторитет и неуклонно двигался вверх по общественной лестнице — именная стипендия, конференции, президиумы.
Но, странное дело, несмотря на разницу в «положении» — именной стипендиат и «хивинец», — Тимофей и Пашка продолжали дружить. Тимофей как бы закрывал глаза на все Пашкины вывихи и недостатки. Стоило им увидеться или оказаться где-нибудь вдвоем, как они мгновенно отсекали друг от друга «шлейфы» своей популярности (один — со знаком плюс, другой — со знаком минус) и как бы снова становились прежними десятиклассниками. По-видимому, та однородная закваска, которую каждый из них получил в школе, борясь за медаль, была сильнее разнородных изменений, происшедших с ними в университете.
На всевозможных бюро, комитетах, активах, инструктажах и просто в личных разговорах многие спрашивали именного стипендиата Голованова: что заставляет его дружить с Пахомовым? Что может быть между ними общего? Ведь если разбираться в этой, с позволения сказать, «дружбе» принципиально, то она подрывает авторитет Голованова, характеризует его, мягко говоря, не с очень хорошей стороны.
Тимофея, когда при нем начинали ругать Пашку, будто подменяли на глазах. Он горой вставал за Пашку, начисто отвергал все предъявляемые тому обвинения, опровергал навешенные на него ярлыки, шел на невыгодные для себя конфликты, ссорился, портил отношения, лез со всеми Пашкиными врагами чуть ли не в драку. Именной стипендиат Голованов не выносил вражды к «хивинцу» Пахомову. С пеной у рта доказывал Тимофей всем и вся, что Пашка представляет собой совершенно не того человека, за которого его все принимают, что Пашка хороший парень, что у него здоровое нравственное нутро, а происшедшее с ним в университете — просто реакция на школьные годы, на зубрежку, учебники, учителей, реакция на все те ограничения, которые неизбежно «накладывает» на себя каждый золотой медалист, чтобы получить медаль. «Почему же у тебя не произошло этой реакции?» — злорадно спрашивали у него оппоненты. «Все люди разные», — философски отвечал Тимофей.
Во всех подобных разговорах, которые происходили, естественно, не в присутствии Пашки, Тимофей утверждал, что Пахомов еще опомнится, одумается, выправится, уйдет с кафедры физкультуры, что сейчас Пашка просто временно «заболел» весьма распространенной во все времена юношеской «болезнью» — университетской вольностью нравов, ниспровержением авторитетов, бездумным и бессистемным студенческим свободомыслием. Но «болезнь» эта не безнадежна, ее можно лечить, за Пахомова стоит бороться. И сам Тимофей — теперь уже в присутствии Пашки — непрерывно это и делал, ругательски ругая Пашку на всех групповых активах, прорабатывая его на летучках, постоянно включая крамольное Пашкино поведение в пункт «разное» почти на всех комсомольских собраниях пятой французской группы.
И вся эта тимофеевская борьба за студента Пахомова совершенно не влияла на их личные отношения. Тимофей иногда неделями не видел Пашку — это происходило в периоды наибольшей активности «хивы» на кафедре физкультуры, — а потом, перед зачетами, Пашка приезжал к Тимофею домой, просил на пару ночей учебники и конспекты, и Тимофей терпеливо рассказывал ему содержание лекций, объяснял, какие учебники надо читать для тех или иных экзаменов. В значительной степени своему «успешному» переползанию от сессии к сессии и переходу из семестра в семестр студент Пахомов обязан был именно этой, странной и непонятной, по мнению многих, дружбе с именным стипендиатом Головановым.
На факультете журналистики частенько поговаривали о том, что Пашка — просто тимофеевский «каприз», а капризы и слабости, мол, всегда позволяли себе сильные личности и незаурядные люди — в принадлежности Тимофея именно к этим человеческим категориям на факультете журналистики, естественно, не сомневался никто. Но сам Тимофей все эти разговоры и слухи о «капризах», «слабостях» и «неизбежном кресте на шее» упорно отвергал. Тимофей просто любил Пашку — за непосредственность нрава, за жизнерадостный характер, за спортивную ловкость и лихость и еще, может быть, за то, что сам он, Тимофей, был совершенно другим, противоположным по натуре человеком. В жизни так часто бывает — антиподы сильнее тянутся друг к другу, чем личности, похожие друг на друга.
Голубой поезд метро прибыл на станцию «Сокольники». Пашка и Тимофей вышли из вагона, поднялись наверх и двинулись к парку. Дойдя по одной из заснеженных лучевых просек до пивного бара «Прага», они взяли четыре кружки пива и уселись за маленький столик около высокой стеклянной стены.
— Неплохой денек, Тимка, а? — ухмыльнулся Пашка, отхлебывая пиво. — Бочков преодолен, зачет сдан, пиво вкусное и погодка неплохая.
Тимофей сосредоточенно пил пиво. Он все делал последовательно, целенаправленно и сосредоточенно.
— А вообще он. Бочков, хороший дядька, — разглагольствовал Пашка, — не стал придираться — что да как, да почему. Я таких преподавателей уважаю. Нужен зачет — пожалуйста! И все дела.
— Мне спасибо скажи за «бюллетень», — напомнил Тимофей.
Пашка встал со стула и отвесил Тимофею торжественный поклон.
— Приношу вам, товарищ Голованов, свою искреннюю благодарность за помощь в трудную минуту жизни. Большое спасибо, добрая барыня, за милости и заботу о своих крепостных крестьянах.
— Ладно, садись, не мелькай, — усмехнулся Тимофей.
— А что, может быть, действительно поедем работать после университета в областную газету? — спросил Пашка. — Будем ездить по деревням, пить парное молоко — глядишь, и сами коров доить научимся… Будем общаться с трактористами и комбайнерами, становиться на квартиры к председателям колхозов, а у них, знаешь, какие огороды?.. Выйдем утром в огород, надергаем морковки, нарвем зеленого лучку, поймаем председательского гуся…
— Ты не смейся над Бочковым, — сказал Тимофей, — он тебя запросто сегодня выгнать мог бы.
— А я и не смеюсь. Он мне, наоборот, очень понравился… Какую он морковку из портфеля вынул, а?
— Не морковку, а редиску, — поправил Тимофей.
— Тим, а может, и правда в областную газету поедем, а? В сельскохозяйственный отдел?
— Когда?
— А вот сдадим экзамены и поедем. Во время каникул, а?
— Во время каникул?
— Тим, ты представляешь — приезжаем мы в областную газету, заходим к главному редактору, показываем свои студенческие билеты с факультета журналистики и просим послать нас в командировку в колхоз. Неужели не пошлют? Конечно, пошлют… Ведь это же здорово, Тимка! Неужели мы вдвоем не напишем корреспонденцию из колхоза? Ведь мы уже на четвертом курсе. Пойдем в областное управление сельского хозяйства, найдем агронома…
— Нереально все это. Никто нас ни в какую командировку посылать не станет.
— Испугался, да? Экзамены сдавать умеешь, медаль получать умеешь, а когда предлагают настоящее дело, сразу в кусты?
— Да где здесь настоящее дело? Авантюра какая-то.
— Тимоха, ты кем все-таки хочешь быть? Искусствоведом? Сторожем в музее? С египетских мумий
