ему лет, определить было нельзя, потому что лицо его все заплыло от кровоподтеков и синяков. Судя по густой шевелюре, едва тронутой сединой у висков, немцу было не больше сорока.
Вцепившись в его волосы, Тютин стукал его головой о край подоконника. Он находился в состоянии какого-то яростного исступления, выкрикивая: «Ах ты сволота!.. Гад!..» – и каждое произнесение «гада» сопровождая тупым стуком немецкого затылка о деревянный подоконник.
– Тютин!.. – крикнул взводный, хватая бойца за плечо.
Тот, умолкнув, в остервенении продолжал извлекать стук немецкой головой из подоконника.
Аникин резко толкнул Тютина в грудь так, что тот отлетел в угол площадки. Он, рыча, перевел налитые ненавистью глаза на Аникина. Гримаса озверелости исказила его небритую физиономию, от чего она, и без того неприятная, сделалась пугающе страшной. Казалось, он сейчас вцепится старшему лейтенанту в горло.
– Тютин… – деловито-спокойным тоном произнес взводный, приблизив лицо близко-близко к прищуренным, почерневшим от злобы глазкам.
Рука Аникина ухватила расстегнутый воротник тютинской телогрейки и резко сжалась в стальную жменю с такой силой, что горло Тютина оказалось туго перехваченным удавкой воротника гимнастерки.
– Остынь, Тютин… – еще размеренней и тише, с ледяной угрозой в голосе проговорил Аникин прямо в злые прищуры.
Изогнувшийся черной змейкой всполох ненависти затянуло куда-то в самую глубину черных зрачков.
– Товарищ Аникин… – проговорил Тютин, как будто только сейчас, избавившись от наваждения, признал своего командира. – Поймали вот сволоту…
– Я вижу, что поймали… – зло произнес Аникин.
Наклонившись к немцу, он протянул руку, чтобы взять его за подмышку и попытаться поднять. Но немец тут же всплеснул разбитыми руками и отшатнулся, начав трястись, издавать звуки, в которых Андрей не сразу распознал всхлипывающий плач.
– Их бин цивилен… Их бин цивилен…[3] – заскулил сквозь всхлипывания немец.
Андрей повернулся к Латаному.
– Что вы тут устроили? – сурово спросил он.
XXIII
Командир отделения задрал на затылок наехавшую на лоб каску и кивнул в сторону пленного.
– На чердаке его, гада, выловили… Похоже, корректировщик, товарищ командир… – оправдывающимся голосом пробурчал Латаный. – Все кричал, что он
– Баба? Какая еще баба?.. – вскричал Аникин.
– По всему – жинка этого… – пожав плечами, сказал Латаный. – Из хаты своей как выскочит. Тютину рожу всю расцарапала. Вы не серчайте на него, товарищ командир. Ему досталось. Когда в квартиру их затащили, гад этот изловчился… когда в прихожую его завели, на вешалке пистолет схватил и в рожу Тютину выстрелил. Тот еле голову успел в сторону подать, да только ухо ему опалило здорово. И еще не слышит на левую сторону, говорит, ничего… Скрутили сволоту эту.
Латаный вынул из кармана что-то черное, тускло отсвечивавшее металлическим блеском. На почернелой от грязи ладони Латаного увесисто расположился пистолет. По характерному силуэту с широкими, штрихованными «щеками» удобной рукояти и тонкой трубкой ствола Аникин сразу узнал систему трофея. Это был «вальтер», но только какой-то необычный. Ствол у него был коротенький, точно обрезанный[4].
Аникин наклонился к немцу.
– Офицер? – отчетливо спросил он.
Немец находился все в той же позе, облокотившись одной рукой о бетонный пол. Его голова понуро свешивалась на грудь, так что длинная челка почти закрывала кровоподтеки под глазами.
– О-фи-цер? – еще медленнее, негромко, но с нарастающей угрозой в голосе произнес Аникин.
Немец замотал головой.
– Ich bin… zivilen… – отрешенно проговорил он с трудом, еле-еле пошевелив разбитыми и опухшими губами с бурой коркой запекшейся на них крови.
Позади, совсем рядом, Андрей вдруг услышал женский крик. Он обернулся. Только теперь он обратил внимание на то, что одна из двух квартирных дверей, выходивших на площадку, открыта нараспашку. Крик доносился оттуда. На немца он подействовал, как удар током.
– Helga! Helga!.. – вдруг громко закричал он и попытался встать на ноги, но не сумел, повалившись навзничь.
– Это здесь его лежбище было? Тащите его сюда!.. – на ходу приказал Аникин, направляясь внутрь.
XXIV
Латаный нехотя повторил команду Тютину и второму бойцу, спускавшемуся по лестнице с чердака Бабаеву. Фарзи Бабаев, узбек по национальности – невысокий, но обладавший неимоверной силой и ловкостью, – словно кошка, спрыгнул со второй ступеньки железной лестницы и в одиночку, встряхнув пленного, поставил того на ноги.
Немец оказался высокого роста и крепкого телосложения. Фарзи, которого во взводе прозвали Ферзем, железной хваткой свел руки немца за спиной с такой силой, что того выгнуло в дугу.
– Давай топай… – показывая в широкой улыбке ослепительно белые зубы, с сильным акцентом произнес Бабаев, стволом своего карабина подталкивая того следом за Аникиным и одновременно подтягивая скрученные руки немца вверх, на манер дыбы.
– Тише ты, Ферзь… – осадил бойца Латаный. – Ты ему так руки с мясом вывернешь…
– А зачем ему руки? – так же добродушно посмеиваясь, отвечал Фарзи. – Тютина стрелять? Нехорошо Тютина стрелять… Я ему руки выдергивать… ноги выдергивать…
Проскочив прихожую, Аникин очутился в большой комнате, обставленной мебелью и книжными шкафами. Все три окна комнаты выходили на улицу. Оттуда вливался непрерывный поток звуков винтовочной, автоматной и пулеметной стрельбы.
То и дело раздавался оглушительный грохот орудийного выстрела, от которого дребезжали стекла в серванте с посудой, стоявшем в противоположном окнам углу комнаты. Это продолжала работать «полковушка» младшего лейтенанта Воронова.
Оконные проемы ощерились острыми осколками битого стекла, торчавшего из иссеченных пулями и осколками деревянных рам. Аникин вдоль шкафов пробрался к крайнему окну и, прячась за откосом, выглянул наружу. Отсюда открывался вид на весь длиннющий, изъязвленный осколками и пулями фасад дома-корабля и часть площади. Хорошо просматривался кусок здания железнодорожной станции и дальше канал. Значит, с крыши обзор был еще лучше. Скорее всего, северный берег канала и был объектом наблюдения фрица.
XXV
Из соседней комнаты раздался женский крик. Аникин и другие бойцы бросились туда. На широкой двуспальной кровати, занимавшей почти всю комнату, боролись двое. Солдат – спиной к дверному проему, в телогрейке, поперек которой болтается на ремне винтовка.
Под телогрейкой, покрытой пятнами грязи и копоти, – женщина. Вернее, видны только обнаженные женские ноги в чулках телесного цвета и черных туфлях на широком каблуке. Ноги неистово взбрыкивают, задирая платье и полы пальто все выше и выше, обнажая трусы белого цвета из ткани, отливающей блеском, и застежки, похожие на подтяжки, которыми чулки прикреплены к пояску, опоясывающему обнаженные полные белые бедра.
Этот нежно-белый блеск на миг ослепляет Аникина. Боец возится перед собой руками, оседлав женщину и взгромоздившись на чистое постельное белье грязными голенищами сапог. Аникин
