года условно получите и сюда за занавеску с телевизором и дивиди. Лежите себе, ждете, когда вас Кольцов спасать начнет! А зачем таких спасать? Расстреливать таких надо, а не трансплантацию им делать!
— Руки коротки, пацан. — Маракин чуть выглядывает из-за занавески. — Да и мораторий пока не отменили! Понятно?
Кольцов подходит вплотную к Маракину.
— Будь моя воля, я бы сегодня же мораторий этот отменил. Но первым всё же не вас бы расстрелял, а судью. Того паршивца, который Сашиного брата засудил. Рука бы не дрогнула! А потом уж обязательно вас, Маракин! Не обессудьте.
— Мечтать не вредно! — Маракин абсолютно спокоен. Ему явно не хочется нервничать перед операцией. — Только мораторий не отменят. Сколько бы там ни выступали, референдумов ни проводили. Потому что, если отменят — значит, победили такие, как вы. А побеждать должны мы! Это ведь так просто! Не отменят, Сергей Иванович! На самом деле, не отменят!
— Вот потому я никому и не верю! — Нефедов бессильно падает на каталку. — И даже вам, Сергей Иванович! Говорите — «рука бы не дрогнула», а сами сейчас оперировать Маракина будете. И спасете! А он ребят наших продолжит на иглу сажать. Сотнями! «Спасибо» скажут вам, Сергей Иванович, их мамы и папы. «Вы молодец, Сергей Иванович, клятву Гиппократа свято выполнили — подонка с того света вытащили, а вместо него сыновей и дочерей наших туда отправили! Спасибо вам, Сергей Иванович!»
— Одна сопля тоже философствовала-философствовала, а ее взяли и высморкали! — подает голос Маракин, демонстративно сморкаясь на пол.
— Свинья, — на злость уже нет сил. Саша только безнадежно машет рукой и закрывает глаза.
Неожиданно для всех на дальней койке начинает ерзать простыня, и заострившийся нос поворачивается в сторону Нефедова.
— От свиного гриппа он и подохнет, — хрипит Гуреев. — А ты, Сашка, жить должен!
— И будешь жить! — Кольцов сжимает руку Нефедову. — Но для этого ты должен верить! Верить Гурееву, верить мне, верить в удачу!
— Верь, Сашок! — тихо хрипит Гуреев. — Верь… это моё последнее слово.
Кольцов, неслышно ступая, идёт к затихшему Гурееву. Приподнимает с головы уголок простыни. Долго и внимательно вглядывается в лицо. Затем поворачивается к Нефедову.
— Николай правильные слова тебе сказал. Последние! Надо верить, Саша. Несмотря ни на что! Верить! — Кольцов подходит к окну. Во дворе двое стариков в ватниках вспахивают газон. Невдалеке грузовик с откинутым бортом. В кузове белая садовая скамейка и куст сирени с замотанными полиэтиленом корнями. Грустно вздохнув, Кольцов вновь возвращается к каталке с Нефедовым. — Ладно, Саша! Сейчас я сам сделаю тебе укол. Ты тихо и спокойно заснёшь. И ничего не бойся. Это я тебе говорю. Я, Кольцов! Ты мне веришь?
— Верю. — Очень тихо и печально.
— Не так! Как ты должен сказать?
— Верю! — Намного твёрже и увереннее.
— Другое дело. Гуреев был бы рад!
— Был бы? — Неожиданно широко раскрываются глаза юноши.
— Да, Саша! Он уже нас не слышит. Ладно, жизнь продолжается. Давай подставляй руку. — Кольцов делает укол Нефёдову. — Минут через двадцать вас обоих отвезут в операционную. Вы, Маракин, тоже будьте готовы к наркозу.
Ободряюще кивнув Нефёдову, Кольцов покидает палату.
— Всегда готов. — Маракин делает «под козырёк» в сторону захлопнувшейся двери. — Ну что, пацан? Никак и вправду Кольцову поверил? Зря. Учти, Кольцову дорога моя жизнь, а вовсе не твоя. Какие там пять процентов? Ноль! Со мной всё в порядке будет — он на свободу с чистой совестью. И семья в безопасности. Вот так! Не станет же Кольцов ради тебя свободу да семью под удар ставить! Как считаешь?
— Не знаю.
— Я зато знаю! Я ведь не какой-нибудь, там, избранный мэр, который мало что может и мало чего знает. Я ночной! Самый главный. Я всё должен знать! Всё и знаю! Хочешь, к примеру, узнать имя водителя иномарки? Ну того, кто тебя считай что убил. Ну так как? Хочешь?
— Не знаю.
— Опять не знаю, — кривит губы Маракин. — Хочешь! Почему бы не узнать напоследок? Ты не спишь ещё?
— Не сплю.
— Скажу имя, скажу! Тебе не жалко. Считай, что уже почти родственники. По почке. А потом, что изменится? Гуреев уже не слышит. Ты тоже никому теперь не расскажешь. Слушай, Нефёдов…
Хорошо знакомый нам кабинет главного врача. Те же под старину отделанные бронзой часы да рамки с грамотами и фотографиями по стенам. Та же тяжелая хрустальная люстра и широчайшая телевизионная панель. Тот же плакат с золочеными буквами клятвы Гиппократа. Так же приветливо улыбается с портрета районный мэр Кручилин. Всё без изменений. Всё, как и было подробно описано в начале нашего повествования. И лишь пара электронных вещиц на полированной столешнице добавилась к интерьеру Лисинского кабинета. Это пластмассовый динамик, напоминающий отживший свой век домашний репродуктор, и серый допотопный монитор с небольшим тускло светящимся экраном. Именно на экране и сосредоточен взгляд хозяина кабинета Степана Андреевича Лисина. В кабинете тишина, нарушаемая лишь шагами райздравовского чиновника. Уже в который раз Бубукин ходит из угла в угол, постоянно кидая нервный взор то на Лисина, то на монитор.
— И правда, Степан Андреевич, сходил бы в операционную, узнал, как там дела. А то мне тревожно как-то. — Прервав, наконец, ходьбу, Бубукин останавливается около сидящего в кресле главврача.
— Не пойду. Кольцова сейчас злить нельзя. Берите, Пётр Михайлович, стул. По монитору всё прекрасно увидим.
— Ты думаешь, мы тут с тобой чего-нибудь поймём? — Бубукин придвигает к монитору стул и садится рядом с Лисиным. — Я сангиг окончил, ты стоматолог, насколько я помню.
— Ничего, Пётр Михайлович, не боги горшки… Вон, видите, — Лисин тыкает пальцем в центр экрана, — видите, обломок ребра. Вон как глубоко сидит. Видите?
— Нет, не вижу. — Бубукин надевает очки и вплотную придвигается к монитору.
В этот момент в кабинете гаснет свет. Погружается во мрак больничный двор, чернеют окна соседних зданий. Правда, темнота длится не более трёх секунд. Столь же внезапно ряды ламп роскошной Лисинской люстры на мгновение неестественно ярко вспыхивают и затем, уже надолго, гаснут вновь.
— Нам только этого не хватало для полного счастья, — Лисин откровенно напуган.
— Аварийный генератор у тебя хоть есть? — Бубукин взволнован не менее главврача.
— Есть. Но, если откровенно, то сейчас он на даче. Там тоже часто перебои случаются…
— С совестью у тебя перебои. Частые. Где еще генератор поблизости может быть? Думай, Лисин!
— Есть только в роддоме напротив. Но там я не властен. Да включат сейчас, Пётр Михайлович! Не переживайте. У нас так часто бывает.
Как бы в подтверждение слов главврача люстра вновь оживает, но на этот раз лампы светят вполнакала.
— Сделайте же что-нибудь, — раздаётся из динамика рядом с монитором злой голос Кольцова. — Аппаратура на пределе. Мониторы еле теплятся. Лисин, где вы там? Вы главврач или утка палатная?
— Так, это я уже где-то слышал, — шепчет Лисин, тупо уставившись на Бубукина. Затем громко добавляет: — Сейчас что-нибудь придумаем.
— Так думайте, если ещё не отвыкли. И побыстрее, — гремит раздражённым голосом Кольцова динамик. — У меня показатели не читаются. Я на глазок работать не обучен. — Кольцов замолкает. Из динамика слышны лишь хриплые звуки кардиографа. Сердце Нефёдова бьётся неровно и редко.
Бубукин, не отрываясь, с упрямой надеждой смотрит на тусклую люстру. Затем, удручённо махнув рукой, лезет в карман за мобильником. Набирает номер.
Далее слышны лишь обрывки его разговора по телефону: «Алло, Селезнёв! Бубукин на связи. Кто у
