Ветров что-то закричал и хотел броситься на Саркисяна, стоящего с автоматом в руках, но внезапно в глазах его потемнело, ноги перестали слушаться, и он упал прямо на кавказца, сильно ударившись головой об пол.
Видимо, боль от удара и вернула Ветрову сознание. Он открыл глаза. А может, вовсе и не боль, а этот страшный тошнотворный запах привёл его в чувство. С одной стороны на него смотрели карие, широко расставленные глаза мёртвого мальчика-водителя. Они ещё были наполнены ужасом от пережитого и, как ему показалось, благодарностью к нему — Ветрову. И из них продолжали капать слёзы. В кровавую лужу на цементном полу, покрытом полиэтиленом. С другой стороны лежал Никитин. Его лицо, как у несчастного Гришки, было надвое рассечено автоматной очередью. Из обезображенного рта свисал на тонком белом нерве окровавленный зуб в золотой коронке…
В маленьком зале суда было душно и тоже пахло потом и штукатуркой. Чувствуя, что чтение пухлой папки подходит к концу, судья несколько оживилась. Голос её окреп, и Ветров снова стал разбирать речь:
— Как показал сержант милиции Михайлов, он и ещё двое сотрудников милиции на машине патрульно-постовой службы около двух часов ночи обратили внимание на автомобиль «Москвич», который буксировал «мерседес» белого цвета. При проведённом досмотре в багажнике и на заднем сиденье «мерседеса» были обнаружены семь трупов, завёрнутых в полиэтилен. Находящиеся в автомашинах Саркисян и братья Смирновы были задержаны. Сопротивления они не оказали. На месте задержания Саркисян дал показания о произошедшем и назвал адрес офиса, где произошли убийства.
Вызванным нарядом милиции в офисе были задержаны Ветров и Бойко, которые мыли пол и стены кладовой, пытаясь скрыть улики совершённого преступления.
Во внутреннем дворике суда загрохотал компрессор. В окно было видно, как рабочие отбойными молотками вскрывали асфальт. Судья не обратила на шум никакого внимания, вероятно, работы шли здесь давно и течению судебных процессов не мешали. Теперь её уже не слышал никто в зале заседания. Так продолжалось минут двадцать. И когда в её руках непрочитанными оставались лишь пара страниц приговора, компрессор, громко чихнув, затих. Рабочие, бросив грязные резиновые шланги, обступили компрессор, пытаясь понять, что с ним произошло.
— …На основании изложенного и руководствуясь статьями…УК РСФСР, судебная коллегия приговорила, — всё тем же тихим и немного охрипшим голосом, так похожая на маму Ветрова судья зачитывала последний лист приговора…
Ветров, не отрываясь, смотрел на этот лист канцелярской с жёлтыми прожилками дешёвой бумаги. — На нём написана его судьба. И судьба Марины и Антона… Их нет в зале. Марину положили в больницу. Там ей спокойнее. Ведь скоро роды. А с кем же сейчас Антон? Неужели один? Ну почему судья так долго читает этот последний лист? Адвокат сказал, что всё должно быть нормально. Приговор — условный, а значит, его прямо сейчас отпустят. И он поедет к Антону. Какие добрые глаза у судьи. И как она похожа на его маму. Ну почему же так долго читается этот последний лист?..
Почему опять этот страшный, режущий слух скрип несмазанных петель закрывающейся стальной двери и гулкий щелчок замка. Почему он слышит их каждый день, возвращаясь в камеру с получасовой прогулки в узком каменном мешке с сеткой над головой. Из месяца в месяц, из года в год. Почему? Почему?
Так! Что-то случилось с компьютером. На экране высветилась надпись в синей рамке: недостаточно ресурсов памяти. Иссяк, значит, мой незлопамятный. На последнюю главу не хватило. Придётся место освобождать. Удалять файлы и программы, какие не жалко. Ладно. Нет худа без добра. Воспользуюсь предоставленным перерывом да в Москву позвоню. Узнаю, как там дела с нашими четырьмя бедолагами, коих мы к помилованию рекомендовали. Что-то уж больно долго ответа нет. Звоню. Чем этот московский чиновник хорош? Тем, что всегда на месте, всегда трубку берет.
— Так, секундочку, Козырев. Посмотрим. Значит, это у нас Санкт-Петербург. Ага, нашёл. Зря волнуешься — трое твоих на подписи у Президента. Как подпишет, позвоню. Ну, будь здоров.
— Подождите, а почему трое? Мы ведь на четверых подавали.
— А ты что думал, Козырев? Вы там нарешаете, а я всё это автоматом к Президенту потащу. Нет! Мы и свой аппаратный ресурс включать обязаны. Ваши ляпы подчищать. Вот, к примеру, с этим твоим, как его там? Ну, который восьмерых грохнул. Вы там все с похмелья заседали, что ли? Куда ж такого Президенту нести?
— Простите, но зачем же мы тогда комиссию проводили? Спорили, убеждали друг друга, переживали, ругались даже. Только одно это прошение несколько часов разбирали. А вы там, в Москве, раз — и ресурс включили. Даже дело как следует не прочитав. Там ведь не восемь, а семь убитых. Давайте тогда распустим комиссии. Вы и своими ресурсами управитесь.
— Чего ты кипятишься, Козырев? Одним больше грохнул, одним меньше. Велика разница! Нельзя таких миловать, и точка. Так что успокойся. У тебя как раз всё хорошо. Вот к другим регионам мы строже подошли. Там трёх, а кое-где и четырёх подсократили. А у тебя всего минус один, делов-то. Давай-ка лучше кое-какие данные по твоей комиссии сверим…
Снова «минус один». Опять он меня преследует. По пятам ходит да на горькие воспоминания наводит. Очень горькие…
Достаю с нижней полки книжного шкафа пожелтевший от времени скоросшиватель. Перелистываю тронутые годами странички. Они скреплены прочной нитью. Узелок бумажкой проклеен, на ней фиолетовая печать и подпись нотариуса.
«Устав товарищества с ограниченной ответственностью „Минус один“, — читаю на первой странице. — „Учредители: Алексей Козырев и Виктор Резников. 1992 год“».
Да, летит время. Более одиннадцати лет прошло. А начиналась эта история и того раньше. Но как будто вчера было…
Я бардовские песни люблю. Высоцкого, Окуджавы, Визбора, Городницкого. Знаком был с Клячкиным. Очень переживал, когда с ним эта нелепая трагедия случилась. Потом уже, намного позже, подружился с Юрой Кукиным.
Но это позже. А тогда, в семидесятых, старался не пропускать ни одного их концерта, искал пластинки, записывал на магнитофон. Иногда и сам пытался напевать. Вроде и получалось не слишком уж скверно, но здорово гитара подводила. Плохо я на ней играл. И вот как-то Женя Клячкин сжалился надо мной и записал свою самую популярную песню «Перевесь подальше ключи…». Не просто записал, а только гитару. Без голоса. Это у них «минус один» называется. А на гитаре, надо сказать, он превосходно играл. И получилось очень даже мило. Включаю магнитофон с Жениной гитарой и распеваю себе эти самые «ключи» под профессиональный аккомпанемент. Столько, сколько душе угодно.
Как-то друзья послушали, завидно им стало. Тоже дома попеть захотелось. Я не жадный. Запись эту «минус один» размножил и им кассеты презентовал. Пойте на здоровье. Потом можно даже конкурс устроить — кто из нас лучший исполнитель «Ключей». Наверное, сегодня, когда появились караоки с тысячами самых разных песен, мои те эксперименты наивными выглядят. А тогда это в новинку было. Говорили даже, мол, зря на патент не подал.
Вот эту самую идею о конкурсе где-то в начале девяностых я и рассказал Виктору Резникову. Не помню уж, как и когда мы с ним познакомились, но сдружились довольно крепко. Удивительный был композитор. Песни его и сейчас на слуху. Мелодичные, добрые, от сердца да от души идущие. И обязательно с небольшой грустиночкой. Она, грустиночка эта, всегда была и в его чёрных цыганских глазах. Пластинки тысячными тиражами расходились, телевидение, радио — везде Резников. В Америке ему торжественно «золотой диск» вручают, самую престижную в то время премию, а в Витиных глазах всё равно грусть.
Тогда не было разных там «Стань звездой» или других подобных шоу, и поэтому за идею мою Виктор ухватился сразу. Он человеком масштабным был, и посему решено было провести не какой-либо конкурс, а непременно всесоюзный. О жюри стал думать. Насколько помню, с Пугачёвой, Боярским успел договориться. Кассет магнитофонных тысяч тридцать по дешёвке раздобыли. На них мы и должны были сделать запись «Минус один». То есть музыкальное сопровождение самых в то время популярных песен.
