— Молодец! Тогда обернись-ка быстренько за Артистом, тут пять минут, не больше. Записывай адрес…
— На кой мне адрес. Сам знаю. Ездил уже…
Переговорив с водителем, Мартов вновь соединился с Артистом:
— Давай, народный, собирайся. Виктор уже выехал. Конец связи.
— Есть с вещами на выход, — отрапортовал телефон, — а на связи я еще малеха побуду. Маркиз, паразит, «Вискаса» нажрался и спит без задних ног, а одному мне скучно.
Мартов и Елена Александровна подошли к замершему огромному вполстены кабинета окну и проводили взглядом быстро скрывшиеся за ближайшим углом красные огоньки председательской «тойоты».
— Понёсся Виктор, или ВиктОр, по-вашему, — поправила ударение Елена Александровна, — только снег из-под колёс…
— Вот!!! Грустный он какой-то, — встрепенулся Мартов.
— Кто грустный, Виктор? — удивилась Елена Александровна.
— Ха, ха, ха, — театрально захохотал Ротиков. Потом, спохватившись, виновато улыбнулся даме.
Мартов подышал на заиндевелое стекло, растер пальцами кристаллики:
— Только сейчас понял — какой снег сегодня. Снег грустный. Падает и падает весь день. Монотонно и печально. Тяжело как-то падает. Нет привычного блеска на солнце. Нет беззаботного кружения снежинок, игры красок. Приглядитесь внимательно, Елена Александровна, видите, как грустит он сегодня.
Елена Александровна только пожала плечами.
Подошел к окну и Семен Алексеевич с томиком Есенина в руках.
— А может, это вовсе и не снег грустит? Друзья мои. А мы с вами…
Вот послушайте:
Всегда и везде Семен Алексеевич Кактус прежде всего врач: профессионально, как очередного пациента, он заботливо взял Мартова за кисть и стал прослушивать пульс, глядя на часы:
— Да ну вас! — вырвал руку Мартов. — Вы, Семён Алексеевич, как врач обязаны нам положительные эмоции прописывать. Ну, скажем, пилюли для радости по двадцать капель перед едой. Так нет же — совсем наш доктор тоску нагнал.
Последние слова председателя не могли не быть прокомментированы Артистом, все еще «висевшим» на громкой связи:
— По двадцать перед едой!? По двести перед закуской! Эх, если бы не проклятая нога моя загипсованная, я бы вам без всякого рецепту настроение поднял. У меня дома столько микстуры этой скопилось. И ирландской, и армянской, и французской и хр… хр… — Артист на секунду задумался, — и хрен поймешь еще какой. Фанаты всё мои любезные. Так что, милости прошу к нашему шалашу. Заходите после комиссии. Маркиз рад будет. А вон и Виктор появился! Ладно, одеваюсь потеплее, чтобы к вам не полным отморозком прибыть, и, как говаривала Аннушка Каренина: «До скорого…»
— Главное, помни, ты нам живой нужен, пусть хоть и отмороженный, — подошел к телефону Мартов, — с кворумом беда.
— «О жалкий кворум мой», — пропел народный и повесил трубку.
— Да, без кворума нам никак, — согласился с Мартовым Ротиков. — Кстати, об отморозках. Вы не представляете, сколько их сейчас! Я-то знаю. Сегодня вот в первой подростковой двое таких охранника убили и женщину в заложницы взяли. Сестричку из медсанчасти. Требуют полмиллиона долларов и бронированный автомобиль. Ни много ни мало.
— На что надеются, негодяи? — Елена Александровна искренне негодовала. — Не успели жизнь по- настоящему начать, а уже и невинную кровь пролили. Что же с ними дальше-то будет?
— То и будет… — развел руками Ротиков, — кровь-то сегодня у них не первая. Оба и без того за убийства сидели.
— Да, — включился в разговор Мартов, — я на комиссию ехал, Виктор как раз по приемнику слышал, передавали. Там трое в заложниках! Двое заключенных и сестричка. Девчушку особенно жаль. Но дай-то бог, все у них там нормально завершится…
Елена Александровна опять незаметно перекрестилась.
— Давайте, креститесь, — не удержался Ротиков, — вот если бы дали им каждому по вышке за первые убийства, так и Бога просить не пришлось бы и креститься. Казнить нужно таких, а не миловать!
— Я вот вчера статью в «Вечерку» писать начал, — спокойно произнес Мартов, — о наших с вами болячках. Набрал на компьютере название. Как раз то самое: «Казнить нельзя помиловать». Компьютер мгновенно мне на ошибку указал да сам же ее и исправил. Поставил запятую. Притом не куда попадя, а именно после слова «нельзя».
— Вот так! — обрадовался Кактус. — Душа электронная не смогла посягнуть на душу живую, человеческую. Нельзя, мол, казнить. Миловать — и всё. Здорово, а! Это я вам как врач говорю.
— Казнить — миловать, — стукнул кулаком по столу Ротиков, — тоже мне проблему нашли! Кстати, это и к Есенину вашему относится. «…Не дай бог, во взрослую колонию. Испортят пай-мальчика…» — передразнил он Кактуса. — Детский лепет!
— Правильно, — Елена Александровна почувствовала, что должна поддержать Ротикова, — а кто знает, может, это он самый сейчас над несчастной сестричкой в камере измывается да полмиллиона с броневиком требует.
Но Ротиков уже и не нуждался в поддержке. Он был абсолютно уверен в своей правоте:
— И что — миловать таких?! — Он почти перешел на крик. — Пусть судьбу благодарит, что не расстреляли. Двенадцать лет всего-навсего дали. За жизнь человеческую. Будь я на месте судьи, ни секунды не сомневался бы. Вышка — и точка! Это было бы и гуманно, и справедливо, и целесообразно, в конце концов. Тюрьмы забиты. В камерах духота, вонь, болезни страшные. А мы всё туда пихаем, пихаем, пихаем… Вот и сидят, как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за души человеческие. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять… и весь разговор…
— А правосудие, значит, сортировкой заниматься будет, — взял в руки фигурку «Правосудия» Кактус. — Этого казнить — немедленно на расстрел, этого помиловать — отпустить. Казнить, миловать, казнить, миловать, — в такт своим словам он пальцами раскачивал весы в руках фигурки. Вверх — вниз. Вверх — вниз!
Очень медленно, со страшным шумом и скрипом открылась массивная дверь кабинета. Сначала в ней появилась вытянутая нога в белом гипсе и костыль. Затем въехала допотопная коляска. В ней царственно восседал народный Артист в черном классическом смокинге с элегантной синей бабочкой на шее. На поручне коляски болтался полиэтиленовый пакет с торчащими из него горлышком бутылки и консервными банками. В руке початая бутылка с пивом.
Довольно уверенно управляя столь непривычным ему транспортным средством, Артист, не спеша, стараясь никому не наехать на ноги, обогнул кабинет, с интересом осмотрел его убранство, повертел в руках Фемиду, покрутил ручку старинного граммофона и только после этого поздоровался с присутствующими:
