Кактус и Елена Александровна не удержались и зааплодировали.
— Спасибо вам, — театрально поклонился Артист, — но я не ради этого. Мне вот что интересно: а наш Есенин, перед тем как в петлю лезть, оставил «стих» какой?
— Тут ясности нет, — ответил задумчиво Мартов. — Говорят, что вроде и была какая-то записка. Я вчера запрос в колонию сделал. Обещали в течение дня сообщить. Ну, мы их пунктуальность хорошо знаем, а теперь с этим ЧП с заложниками, думаю, и вообще рассчитывать не на что.
— Слушайте! — опять завелся Ротиков. — Кому нужна эта записка? Мне, например, совсем не нужна. Такой же голубиный бред.
— Какой ещё такой голубиный? — наивно удивился Кактус.
— А вы как считаете: «Друг мой, милый мой, ты у меня в груди…» Не голубой, что ли? А, Семен Алексеевич?
— А в дружбу настоящую вы, Ротиков, не верите? А то, что Есенин мог эти стихи и сыновьям посвятить, и самому себе, кстати…
— Ну, я бы всё равно так не написал…
— Вот с этим, милый мой, — восторжествовал Артист, — и впрямь как-то трудно не согласиться… — Не надо только к словам придираться, — парировал Ротиков. — Ни я, ни вы, ни Кактус Семен Алексеевич… ни Пушкин Александр Сергеевич — я это имел в виду. — Но, мужики, — не обращая внимания на Ротикова, продолжил Артист, — мы не на того Есенина переключились. В конце концов личное дело поэта, кому он там кровью последний свой стих нацарапал. Хоть бы и мужичку какому… Не наше это дело. Так что давайте возвращаться к Владимиру Есенину. — Так и всенародный наш туда же… — сокрушенно покачал головой Мартов. — Ну а куда же мне еще, Александр Сергеевич? Все же «друг мой, милый мой…». Куда же от этого деться. Я помню, в школе, во времена далекие, нас, на всякий случай, так учили: «До свиданья, друг мой, до свиданья, милая!!! ты у меня в груди…» Тоже ведь не просто так… — Доброжелателей с баночками черной краски в руках у нас хватало во все времена, — прервал Артиста Мартов. — Я Есенина обожаю, кто- то его не любит. Но, согласитесь, все лучшее в его биографии и стихах связано с ЖЕНЩИНОЙ. Только женщине он мог написать кровью своей предсмертные стихи. Кто она? Не знаю. Это, и впрямь, его личное дело. Его личная тайна. Вы, Ротиков, тут Пушкина всуе помянули, мол, он бы так не написал. Послушайте тогда уж и Пушкина:
Неожиданно впервые пробудился телефон на директорском столе. Раздалась знакомая всем мелодия песни «Не жалею, не зову, не плачу…».
— Не понял! Какой еще Есенин Сергей Александрович? — Кактус первым оказался у аппарата и явно опешил. — Сейчас громкую связь включу.
— Сергей Михайлович. Я брат Володи Есенина, — послышался по громкой связи чуть заикающийся мальчишеский голос. — Я с вахты звоню. Дайте, пожалуйста, трубку Александру Сергеевичу. Он мне сказал позвонить в шесть часов.
— Ну уж и не знаю даже. Брат, говоришь? Ладно, подожди, — и, прикрыв ладонью микрофон трубки, Кактус подозвал пальцем Мартова к телефону: — Александр Сергеевич, тут пацан звонит. Говорит, что младший брат нашего с вами Есенина Владимира. Возьмете трубку?
— Мартов слушает.
— Это я, Александр Сергеевич, вы обещали мне сказать… как там решили насчет Вовки…
— Не успели, Сережа. Извини, случай особый, сложно нам пока решение принять.
— Но ведь вы обещали в шесть… А сложно вам потому что не знаете многого. А я знаю. А вы меня выслушать не хотите. Комиссия, называется… Может, разрешите? Ну, пожалуйста!
— Даже не знаю, — Мартов виновато посмотрел на членов комиссии, — может, позволим, раз уж все равно пришел?
— А он и не уходил никуда, — вмешался в телефонный разговор голос вахтера, — здесь все время в вестибюле мерз. Простудится пацан, боюсь.
— Ну так как, члены комиссии по помилованию, есть возражающие? — без надежды на успех спросил Мартов.
— Возражаем, не возражаем, — Ротиков был как всегда непримирим, — вы, маму Есениных приглашая, тоже превосходно с нами посоветовались. Может, еще двоюродных племянниц позовем? То-то весело будет. В общем, я категорически против.
— Я тоже возражаю, — поддержала Ротикова Елена Александровна, — мы с вами взрослые, серьезные люди и не можем принимать во внимание ребячьи россказни. Да и указ не рекомендует присутствие посторонних на заседаниях комиссии. Короче, я против.
В этот момент откуда-то из приемной послышался топот ног, затем грохот падения чего-то и крик: «Стой, кому говорю!».
— Впрочем, какая теперь разница? — махнула рукой в сторону двери Елена Александровна. — Похоже, что он уже тут. Не знаю. Бред детский слушать…
На этот раз тяжелая дубовая дверь директорского кабинета долго дергалась то в одну, то в другую сторону, скрипя всеми своими петлями и, наконец, широко распахнулась.
На пороге появилась тщедушная фигурка растрепанного и раскрасневшегося Сережи Есенина, а за ним, пытаясь удержать мальчишку за рубашку, тяжело дышал вахтер.
— Дайте мне сказать! — Голос у мальчика дрожал от волнения. — Иначе я все равно не уйду отсюда.
С этими словами он изогнулся и с силой врезал вахтеру головой чуть пониже объемного живота. Тот охнул, согнулся пополам и отпустил рубашку. Освободившись от вахтера, Сергей через весь кабинет бросился к столику с граммофоном, лег на стол и крепко обхватил его обеими руками.
— Я, пожалуй, пойду, — все еще держась за живот и что пониже, беззлобно сказал вахтер, — а на вашем месте я бы парня послушал, все одно без КамАЗа его от граммофона не оттащите. Да, веселенькая у вас комиссия, — закончил он, закрывая за собой дверь.
— Я голосую за то, чтобы выслушать Сергея, — решительно сказал Мартов, — как председатель комиссии всю ответственность готов взять на себя.
— Конечно, надо послушать. Семь бед — один ответ, — встал на его сторону Кактус.
— Итак, кто «за»? — обратился к членам комиссии Мартов. — Поднимите руки.
Преимущество в один голос Мартову показалось недостаточно убедительным. И тут он вспомнил про
