огнеметами! Танками будем давить, чугунные болванки с самолетов сбрасывать!
– Да пойми ты, – уговаривал я, – сражаться бесполезно. Даже если стервятников из «РЭМИ» уничтожить всех до единого, немедленно возникнут другие тайные общества, которые своими путями будут прорываться из нашей обреченности в то, что им покажется настоящим бессмертием. Скорее всего эти другие уже и существуют,
просто «РЭМИ» удалось продвинуться дальше всех. Пусть делают что хотят, они нам не помешают и не помогут. А объявляя им войну, мы только сами приблизим всеобщую катастрофу.
– Перестань умничать, Витали! – закричал Беннет. – Хватит с меня твоих русских штучек! Ты должен немедленно сделать вот что…
– Не буду я ничего делать! Бесполезно. И просто не
хочу.
20
Когда я проснулся утром второго января и вспомнил всё, что наговорил в Новый год Елене и Беннету, мне стало не по себе. Я же не собирался потерять службу, которая меня кормила! И надежду – хоть призрачную – на новые встречи с Еленой мне тоже хотелось сохранить.
Мало того, меня тяготило чувство, будто я перешел некую черту и оказался в опасности. Дед Виталий, не веривший ни в бога, ни в черта, верил в интуицию. Моя интуиция сейчас поднывала, как больной зуб. Но откуда исходят блуждающие токи тревоги, я не понимал.
Потянулись какие-то странные дни: я словно повис в пустоте. Елена не звонила. Беннет, которому я, виновато демонстрируя усердие, гнал сводки новостей, кое-как выжатых из кипящих рождественским весельем каналов, не откликался.
В эти дни я мог бы сколько угодно смотреть развлекательные шоу. Я мог привести в квартирку-офис женщину. Я мог, наконец, напиться до полного забытья. Но мне не хотелось ни развлекаться, ни валяться с женщиной (ведь с ней пришлось бы еще и разговаривать!), ни даже пить (разве что самую малость, несколько рюмочек). Мысли мои, помимо воли, устремлялись всё к той же, вечной русской теме – спасению мира.
Да, кризис, порожденный бессмертием, оказался всепроникающим, как сильнейшее ионизирующее излучение. Стали разрушаться самые глубинные структуры человеческой психологии. Еще Екклезиаст сетовал: «Все тру-
ды человека – для рта его, а душа его не насыщается». Но ведь именно труды «для рта», для выживания – своего собственного и близких – в прежние века наполняли смыслом короткое существование. В этих трудах и был заложен величайший смысл, раз они позволили от поколения к поколению дотянуть до бессмертия. А вот бессмертие уже потребовало смысла, для большинства доселе неизвестного и просто чуждого. Потребовало именно «насыщения души».
При этом вся прежняя философия, опирающаяся на постулат «философствовать – означает учиться умирать», утвержденный мыслителями прошлого, от древних греков до Монтеня и Толстого, философия, измеряющая человеческое совершенство приближением к стоицизму, оказалась не то чтобы устаревшей, но разреженной. А вместе с нею недостаточным для дыхания стало и ее благородство.
Порождаемое бессмертием в обывательском сознании ужасающее чувство бессмысленности неминуемо вело к такому падению нравов, какого в минувшем не бывало в самые темные эпохи нашествий варваров и разрушения культуры.
Я снова думал о той попытке прорыва, что затеяла компания «РЭМИ», оценивал возможности, пытался угадать вероятности. Елена и ее товарищи, разумеется, были обречены – уже потому, что начали расчищать себе дорогу, убивая противников, пусть трижды мерзавцев. Убивая не в пылу самозащиты, но продуманно и с явным злорадством. После таких побед еще можно избежать возмездия, недолгое время торжествовать, а затем наработанная на убийствах мораль, как инъекция трупного яда, рано или поздно погубит сообщество победителей изнутри.
Но если на время забыть о пролитой крови, чтоб не мешала логическому решению задачи? Если чисто умозрительно попытаться найти ответ: есть ли у поклонников Циолковского хоть какие-то шансы отделиться от ма-размирующего человечества и построить свой новый мир? Да, они раньше всех осознали простую истину: бессмертие тоже не цель, а только средство. Познание Вселенной – вот единственная цель, никакой другой не суще-
ствует. (Даже художественное творчество, в конечном счете, – не что иное, как самопознание человека.) Эту истину можно посчитать банальной, но такова реальность природы. Она может нравиться или не нравиться, что поделать: и закон всемирного тяготения может нравиться или не нравиться, только его не отменишь.
Но ведь познание и творчество – путь не для всех, попросту для немногих. Цель жизни всех остальных – сама жизнь. В смертном обществе это обеспечивало выживание цивилизации, бессмертное – немедленно повело к катастрофе. Соратники Елены искусным отбором ничтожного меньшинства из всей массы населения смогли создать касту единомышленников. Однако что будет дальше, когда рано или поздно, хоть изредка, у этих избранников начнут появляться дети? Сможет ли самое совершенное воспитание направить сыновей (всех без исключения, иначе монолит разрушится!) в точности по духовному пути отцов и с ними вместе?
Если и сможет, цивилизация ученых всего лишь получит отсрочку на короткое время. А затем проблемы, порождаемые бессмертием, начнут разрушать и увлеченную познанием элиту. И не только в том дело, что в сфере науки, как во всех сферах деятельности бессмертных, любая иерархия, любое неравенство, любая конкуренция грозят острейшим, губительным кризисом. Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться – каждому в собственной душе – постоянного обновления?
А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы – того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?
Значит, и наших исследователей ожидают застой, утрата интереса к познанию, гибель. По сравнению с отброшенным ими человечеством только и разницы, что обывателям грозит быстрое испепеление в огне междоусобиц, а отделившейся от него научной элите – постепенный упадок, вырождение, угасание…
От своих мыслей, от пустоты вокруг я впал в такую тоску, что мне уже просто ничего не оставалось, как только напиться. Но мне не дали этого сделать. Как раз в тот момент, когда на кухне квартирки-офиса я открыл баночки с закусками и водрузил на стол бутылку водки, компьютер в комнате заиграл «Гимн великому городу». Я метнулся туда, подгоняемый мыслью: «Звонит Елена!»
Но это была не Елена. Человека, появившегося на экране, я в первое мгновение не узнал: какой-то мужчина с тяжелым, скуластым лицом. За его спиной мелькали люди, вспыхивали разноцветные огни. Отдаленно слышались музыка и смех. Похоже, он звонил не со своего «карманника», а с таксофона в ресторане или баре.
– Ну, здравствуй! – сказал он. Запнулся на секунду и, усмехнувшись, добавил: – Поздравляю. С Рождеством!
От этой незабытой усмешки, отдававшей издевкой, сердце у меня оборвалось:
– Андрей, ты?!
Он покачал головой:
– Я думал, ты обрадуешься. Что-то ласковое скажешь, как когда-то. Сыночком назовешь.
– Андрюша, я просто не ожидал… Столько лет…
– Вот тебе и рождественский сюрприз, – он снова усмехнулся и едко добавил: – папа!
– Конечно, я очень рад…
– Подожди радоваться! – перебил Андрей. – Надо поговорить. Ты сейчас один? Так я приеду.
