считает, что «русские на отдельных участках вообще не имели сил артиллерийской поддержки». «Как и мы, – заявил он во время беседы, – русские размещались в лесных палатках. Но в отличие от наших лагерей их лагеря не были даже замаскированы. Повсюду висели портреты Ленина и Сталина, ярко освещаемые по вечерам электрическими лампочками, и красные флаги. Все это находится в абсолютном противоречии с широко распространенным мнением, будто русские готовились к внезапному нападению…»
В 22 часа нас построили и зачитали приказ фюрера. Наконец-то нам прямо сказали, зачем мы здесь.
22 июня 1941 года глазами советских людей
Генерал-майор П. В. Севастьянов, в 1941 г. замполит 5-й стрелковой дивизии:
В тот давний и памятный субботний вечер июня по пути на командный пункт дивизии я заехал в штаб пограничного отряда. Неделю назад мы заняли полевую оборону у границы и поддерживали с соседями самый тесный контакт <…>
– Вы очень кстати приехали, комиссар, <…> не желаете ли поговорить с перебежчиком?[49]<…> Он не немец. Литовец, у него какие-то дальние родственники в Каунасе. И – не похоже, что врет. <…>
Перебежчик оказался высоким, худощавым, рыжим и небритым, в крагах и непросохшем мундире – это он вплавь или вброд перебирался через Шешупе.[50]<…>
– Я слышал, что завтра в четыре часа утра, – сказал солдат, – ровно в четыре, начнется наступление по всей границе. Солдатам обещан роскошный ужин со шнапсом <…>. Немцы надеются покончить с вами очень быстро. Им отлично известно расположение вашей обороны и ваши наличные силы. Они знают, что часть ваших войск находится в тридцати километрах отсюда в лагерях Козлово-Руда. Завтра, еще до четырех часов, туда полетят бомбардировщики <…>.
В лагерях действительно проходил учения наш 190-й полк[51]<… > Я должен был увидеться с командиром дивизии полковником Федором Петровичем Озеровым <…> и направился на КП дивизии <…>. В блиндаже загудел зуммер. Выглянул телефонист и позвал комдива. Через две минуты он вернулся…
– Кто? – спросил я.
– Диброва звонит. Звонят уже второй раз. Сперва передали приказание штаба корпуса отвести дежурные подразделения в тыл. Теперь говорят:
Корпусной комиссар В. А. Диброва[52] был членом Военного Совета Прибалтийского округа. Зная его, я не мог поверить, что такой приказ исходил от Диброва или написан при его участии. Я так и не узнал и никогда, наверное, не узнаю, кто мог приказать в ту ночь отобрать боеприпасы у подразделений, уже занявших оборону по всем правилам устава. Теперь это, разумеется, не важно. Скажу лишь, что
В два часа ночи вновь загудел зуммер. Звонил комиссар погранотряда, сообщил, что пограничники получили приказ эвакуировать свои семьи, как мы намерены поступить со своими? <… >
Именно этот вопрос Озеров и собирался адресовать штабу нашего корпуса. Вопрос был выслушан с некоторым недоумением.
– Вы проявляете излишнюю нервозность, – доносилось с того конца провода <…> эвакуация вызвала бы ненужное беспокойство среди населения…[53]
– Федор Петрович, – спросил я. – Может быть, зря мы беспокоимся, им-то сверху виднее… может, действительно, только провокация?
Комдив посмотрел мне прямо в глаза…
– Что им там виднее? Какие у них основания уверять нас: «Ничто не угрожает, излишняя нервозность, ненужное беспокойство»? Побеспокоишься, когда в тебя снарядами начнут садить. Тут или погибай, или отвечай, как положено солдату. Я предпочитаю второе. <…>
Через час в нашей землянке собрались командиры полков и замполиты – те, кого можно было собрать. Эти люди должны были пойти в окопы, и впервые назвать врага врагом <…> потом занять свои места с оружием в руках и приготовиться к отражению удара <…>.
Небо на востоке стало сереть, уже различались фигуры людей, молча застывших в своих окопах, сидящих за пулеметами; на артиллерийских позициях в густом дубовом кустарнике. Бойцы прикрывали срезанными ветками пушки и гаубицы.
Было без четверти четыре, когда послышался тяжкий, прерывистый гул самолетов. Несколько мгновений спустя они пронеслись над нашими головами.
Самолеты с крестами на крыльях шли целой армадой, они летели тяжело и низко <…>. Ровно в четыре раздался первый выстрел артиллерии, уже для нас, потому что снаряды легли в расположение дивизии <…> били они не по целям, а пока по площади, не жалея снарядов <…>
Часов около пяти меня разыскал адъютант Озерова. По телефону из штаба корпуса, сообщил он,
Несколько немецких легких бомбардировщиков прошли вдоль нашего переднего края, аккуратно утюжа его бомбовыми разрывами. Мы не отвечали. Появились два наших И-16 c каунасского аэродрома, и тотчас их сбили «юнкерсы» <…>
Огонь артиллерии так же неожиданно, как и начался, был перенесен в глубину.
Оглохшие, со звоном в ушах, мы приготовились отражать атаку. С холмов, по ту сторону Шешупе, уже спускались густые массы пехотинцев, но они шли не цепями, не рассыпным строем. Они шли батальонными колоннами, держа равнение и дистанции, с барабанным боем. В бинокль были хорошо видны расстегнутые мундиры, распаренные, должно быть от выпитого, лица, засученные по локоть рукава. <…>
Едва первые ряды атакующих достигли нашего берега, как немедленно ожила молчавшая оборона, раздались команды, и советские воины наконец смогли вложить в удар всю силу долго сдерживаемой ярости.
Гитлеровцы явно не ждали ни такой точности огня, ни такой его плотности и мощи. Потеряв сотни солдат в первой атаке, немцы почувствовали, что впереди – тяжелые бои. <…>
Бой разворачивался стремительно. Не прошло и четверти часа, как в него втянулись оба наших стрелковых и артиллерийские полки, поддерживая всеми средствами пограничников. Втянулись без мешканья и паники, так, точно воевали уже не первый месяц. Была минута, радостная и короткая, когда мне показалось: военное счастье улыбнется нам в этот день, фашисты не выдержат, отойдут за Шешупе и надолго закаются лезть снова… Вот только хватило бы сил и снарядов, только бы не сдать, не упустить этого счастья, только бы успел подойти 190-й полк…
Но тут меня вновь разыскал адъютант Озерова. Усталым и каким-то безразличным голосом он прокричал мне в ухо
Это уже выглядело издевательством. Война началась – объявленная или необъявленная, теперь это не имело значения, – в бой втянулись все наши наличные силы, первая линия стояла насмерть, неся жестокие потери, а кто-то на другом конце телефонного провода продолжал повторять одно и то же.
Вместе с адъютантом по длинному ходу сообщения, кое-где заваленному землей, я двинулся к блиндажу полковника. Комдив, странно невозмутимый в эти минуты, стоял в окопчике, заложив руки за спину.
