старательно, всесторонне изучил Маркса.
Критически и трезво смотрящий на жизнь молодой человек должен был признать, что в самарском изгнании стал серьезным теоретиком марксизма.
Он не выносил теории, пренебрегал ею и людьми, приверженных сухой, формальной доктрине.
Успокаивая себя, он рассуждал:
«В начале любой врач теоретик. Практиком он становится только после того, как с более или менее позитивным результатом примет несколько родов или зарежет несчастного пациента. С этого момента врач начинает помогать человечеству в борьбе со страданиями. Безусловно, точно так же будет и со мной. Я охотно сделаю не одно, а тысячу вскрытий, чтобы стать крепким специалистом!»
У него неоднократно возникало желание обратиться ко всем.
К кому? К пьяной, играющей в карты, тупой и ко всему безразличной деревенской интеллигенции? К слепым сторонникам идеек «Народной воли»? К крестьянам?
Нет! — думал он. — Это не тот материал, на который можно повлиять с помощью печатного слова. Тут нужен кулак, палка или еще более эффективное средство насилия.
Совершенно случайно он обнаружил более восприимчивый класс.
В доме, где жил, он часто встречался с вечно пьяным и иногда ужасным в своем бешенстве сторожем, который бил свою жену и детей, гонял собак, грозя им метлой, и на всех бросался.
— Что с вами случилось, Григорий? — спросил Ульянов однажды, подойдя к сторожу.
— Да ну их всех к чертям! — рявкнул тот бешено. — Земли мало, а пашня, которая у нас осталась, неурожайная! В городе зимой заработка нет. Безработный брат сидит на шее, а я вынужден его кормить… Откуда я возьму?!
В то же вечер Владимир сел и написал две листовки — каждую в пяти экземплярах. Одна была о пролетаризации крестьянства, вторая — о безработице. Спрятав их в ящике с картошкой, пошел к Григорию. Там он долго выслушивал жалобы, расспрашивал о жизни в деревне и о тяжелой судьбе безработного, рассказывал, объяснял, советовал.
Результат оказался неожиданный и скорый. Братья стали его помощниками и старательно разносили листовки по окрестным деревням и фабрикам.
На втором году изгнания Владимир познакомился с живущей в этом же доме девушкой.
Маленькая, смуглая, с черными глазами и выдающимися губами, она улыбалась ему бессовестно и завлекательно.
От Григория он узнал, что она зарабатывала шитьем платьев, не брезгуя, однако, другим, более легким заработком, принимая у себя мужчин.
Встретив ее на лестнице, Ульянов спросил:
— Вас зовут Груша?
— Откуда вы знаете? — ответила она вопросом и вызывающе рассмеялась.
— Мне губернатор сказал! — шутя ответил он.
— Этот ко мне не приходит… — парировала девушка. — Мои гости — не такие большие господа! Может, и вы заглянете ко мне?
— Загляну! — согласился он. — А когда?
— Хотя бы сегодня вечером… — шепнула соседка.
Он пришел. Осмотрел комнату. Обычное пристанище бедной проститутки.
Широкая кровать, столик, два стульчика, умывальник, на стене две репродукции, представляющие обнаженных женщин, и несколько порнографических фотографий.
Необычным приложением была швейная машина и висящая в углу икона Христа, перед которой горела масляная лампада.
— Ха! — весело воскликнул Ульянов. — А что здесь делает Сын Божий? Насмотрелся бедный на разные выкрутасы, происходящие на этом ложе!
Уже расстегивавшая на себе блузку девушка внезапно посерьезнела. В ее глазах засверкали искры мрачного гнева.
— Пусть смотрит, пусть! — прошипела она. — Пускай знает, что спас мир, а бедных людей из нищеты вырвать не смог! Сами должны справляться, кто как может: один с ножом в руках, а я на этой кровати. Пускай смотрит!
Ульянов задумался. Представил себе проститутку, полную ненависти и осознания собственной нужды, в тот момент, когда ей дали в руки нож и сказали:
— Иди и мсти безнаказанно!
Вот бы потешилась!
Он невольно улыбнулся и сочувствующе взглянул на девушку.
Сама того не ведая, она научила ему большой вещи — возможности использования мощи ненависти.
Заметив его улыбку, она с подозрением спросила:
— Почему ты смеешься?
Чтобы не раскрывать перед ней своих мыслей, он ответил:
— Христос был к вам безжалостен, а перед ним тем временем горит лампада. С этого и смеюсь…
Беззаботно пожав плечами, она произнесла:
— Пускай знает, что и в моем сердце есть доброта…
Потом взглянула на гостя и сказала уже серьезно:
— Так что? Мне раздеваться? Э-э, ты какой-то странный, необыкновенный!
— Давай поговорим без раздевания, — ответил он весело. — Не бойся, девчонка, заплачу!
— Глупый ты! Я только за работу деньги беру! — воскликнула она. — Я не нищая, которая с протянутой рукой стоит перед церковью…
Ульянов быстро подружился с Грушей.
Он бывал у нее как клиент, регулярно рассчитываясь, и тогда она фамильярно обращалась к нему на «ты» и обращалась с ним достаточно жестоко. Но чаще он приходил как знакомый и сосед. Тогда она угощала его чаем с бубликами, говорила серьезно, сосредоточенно и сконфуженно. Перед его визитом она убирала постель и выносила умывальник в прихожую. Обращаясь к нему, говорила с уважением «Владимир Ильич» и не позволяла себе никакой фамильярности и даже шуток.
Когда на фабрике Злоказовых вспыхнула забастовка, Ульянов написал листовку о тактике рабочих и саботаже, а листовки эти раздавала Груша, у которой на фабрике было много знакомых. Ее арестовали, направили в следственный отдел, морили голодом, требуя рассказать, в какой состоит организации.
Она ничего не сказала и не выдала Владимира.
Ее осудили на два года тюрьмы.
Вскоре Ульянов забыл о ней. Она была для него малюсенькой, едва заметной вехой на пути, устремленном в неизвестность, в которой только он отчетливо видел свою, ничем не замутненную цель.
О девушке ему напомнил, вернувшись из тюрьмы, в которой навещал какого-то односельчанина, брат сторожа.
— Груша передавала вам привет и просила сказать, что ей все равно где сгнить — в больнице или в тюрьме…
Ульянов пожал плечами, как будто говоря:
— Ну и хорошо!
У него не было времени, чтобы забивать голову такими мелочами, осколками жизни.
В этот период он, обложенный словарями и самоучителями, изучал иностранные языки.
Ему ли думать о смешной проститутке, которая зажигала жертвенную лампадку перед святым образом, смотрящим на ложе разврата?
В нем не было и тени сентиментальности. Он не способен был сравнить эту падшую девушку с жертвенной лампадкой. Она была для него щепкой, отлетевшей во время рубки леса жизни.
Ему ли думать о судьбе каждой щепки, когда он думал о дебрях — густой, мрачной, нехоженой пуще?
