наборе в армию, и спокойно ждал.
Идущий за ним незнакомец, поравнявшись, буркнул:
— Товарищ, квартал оцеплен полицией. Спасайтесь!
Владимир присмотрелся к незнакомцу. Он был ему незнаком.
— Может, какой-нибудь шпик? — подумал он и пошел дальше, бдительный и готовый в любой момент скрыться во дворе ближайшего дома, выходившем на три улицы.
Вскоре он убедился, что на всех углах стояли загадочные фигуры в штатском и полицейские патрули.
— Облава… — догадался он. — Ждут, пока не наступит ночь.
Владимир взглянул на часы. Было без нескольких минут семь. Он вошел в ближайшие ворота и скрылся в подъезде. Посидел, демонстративно читая архиконсервативного «Гражданина» аж до девяти часов. Выглянул через ворота. Шпики и полицейские оставались на своих местах.
Ульянов перешел на другую сторону улицы и нырнул в темную челюсть узкого переулка. Здесь он увидел желтое, ободранное здание с горящим фонарем, освещавшим черную, наполовину стертую надпись: «Ночной приют».
Он вошел в сени и протянул смотрителю пять копеек, попросив место.
Одноглазый человек, сидевший за столом, с подозрением осмотрел его. Светлый, беспокойно бегающий глаз ощупывал фигуру клиента.
Ничего подозрительного. Обычный рабочий в выцветшем пальто, стоптанных сапогах с голенищами и засаленной кепке.
— Безработный? — спросил он.
Ульянов молча кивнул головой.
— Паспорт! — потребовал смотритель и протянул покрытую большими веснушками руку.
Прочитав поданную ему бумагу, которая была выписана на имя крестьянина из Харьковской губернии, наборщика Василия Остапенко, занеся сведения в книгу, он спрятал деньги в коробочку и со звоном бросил на стол латунную бляху с номером.
— Второй этаж, третья комната, — буркнул смотритель и, достав из-под стола чайник, налил в давно немытый засаленный стакан чаю.
Ульянов нашел свое место в темной, закопченной комнате, в которой царила духота от облаков табачного дыма и тридцати воняющих потом, водкой и грязной одеждой фигур, лежавших на нарах в непринужденных и живописных позах. Некоторые клиенты приюта лежали совершенно нагие, с гниющими язвами на теле и с ранами на утомленных стопах. Они ловили на себе вшей, матерились, всем угрожали и отвратительно ругались.
Никто еще не спал. Шум голосов долетал также из соседних комнат, вытянувшихся вдоль узкого коридора.
Увидев нового клиента, какой-то бородатый, полунагой верзила крикнул:
— Граф соизволил явиться! Тихо, хамье, заткните рты перед неизвестным, благородным господином. Привет, господин граф!
— Привет вам, генерал! — ответил Ульянов, весело смеясь.
— Почему вы думаете, что я генерал? — спросил недоуменно верзила.
— Потому что все они скоро будут так выглядеть. Я думал, что с вас началось! — ответил он, снимая пальто.
Все рассмеялись.
— Так ты думаешь, что так будет? — задал вопрос старый нищий, окутанный лохмотьями.
— Скажи!.. — поддержали его остальные.
— Как же может быть иначе? — ответил он. — Думаете, нам на века хватит терпения, чтобы умирать с голоду и скитаться по этим грязным берлогам? Нет, братишки! Хватит! Только гляди, как мы загоним этих генералов, графов и прочих господ в эти дыры, а сами будем жить в их дворцах.
— Ну и лихой пассажир! — восхитились соседи. — Говорит как по книжке, и что ни слово, то — золото! Пора браться за работу и покончить с этими собаками! Слишком долго пьют они нашу кровь!
— Надо молчать и терпеть! — отозвался внезапно тихий голос с тонущих в темноте нар. — Терпеть и молчать, чтобы быть достойными замученного Христа-Спасителя…
Сказав это, какой-то немолодой, угрюмый мужик начал громко чесать грудь. Сел, стал рассматривать вычесанных насекомых и душить их на кривом, толстом, как копыто, ногте.
Ульянов презрительно рассмеялся и спросил:
— Вошь?
— Вошь! Это уже пятая; все нары заражены, — проворчал тот.
— Терпеть и молчать надо! — подражая ему, сказал Владимир. — Не можешь стерпеть укуса вши, милый брат, а рассуждаешь о терпении! Или нас обмануть хочешь, или самого себя, христианин!
Слушатели взорвались смехом. «Христианин» больше не возникал.
— Эх! — воскликнул голый верзила. Если бы меня сделали судьей, я бы там долго не говорил! Ножом по горлу и — в канаву. Столько во мне этой ненависти собралось, как вшей и клопов в нарах. Эх!
— Может, дождетесь, товарищ! — утешил его Владимир.
— Ой! Хотя бы один-единственный такой денек прожить, потом уже и умирать не жалко! За все обиды, за нищету!
— Может, дождетесь! — повторил Ульянов, ложась и накрываясь пальто.
Больше ни о чем не говорили.
Ночующие в приюте бедняки тихими голосами рассказывали друг другу о своих страданиях, нищете и жизненных трагедиях, один за другим замолкая и засыпая.
Ульянов не мог заснуть. Он ждал полицейского обыска и внимательно прислушивался.
Где-то далеко часы отбили полночь.
В приюте царила тишина. Раздавленные колесом жизни люди, которые сползлись сюда отовсюду, как раненые букашки, впадали в тяжелый, неспокойный сон.
Вдруг Ульянов услышал отчетливый шорох и тихий шепот:
— Пойдем, Ванька! Уже можно…
Два человека выскользнули из освещаемой подвешенной под потолком и страшно коптящей керосиновой лампой полутемной комнаты.
Вскоре раздались осторожные, крадущиеся шаги, и в комнату со спящими фигурами мятущихся и бормочущих во сне бедняков вошли двое мужчин и две женщины.
Через мгновение все они уже лежали на грязных нарах среди остальных, перешептываясь еле слышно, как стрекочущие где-то за печкой сверчки.
В следующее мгновение раздались звуки поцелуев…
Внезапно из коридора послышались тяжелые шаги более десятка людей и громкие окрики:
Обыск во всех комнатах одновременно! Поспешите!
На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и смотрителей с фонариками.
Они вошли в комнату, будили уснувших людей, срывали укрывавшее их тряпье, обыскивали одежду и проверяли паспорта, светя в щурящиеся от света и испуга глаза.
Ульянов, не вставая с нар и стеная, протянул свой паспорт. Полицейский осмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Обыск продолжался среди вздохов, испуганных голосов ночных жителей приюта, угроз полицейских, унизительных ругательств.
Вдруг один из смотрителей пронзительно закричал:
— Ах, проститутка, ведьма развратная, дьяволица! В приюте такое бесстыдство?!
Владимир осторожно приподнял голову. Увидел стоящую в свете фонарей уже немолодую женщину с потасканным, пропитым лицом. Ее распущенные волосы падали на худые, обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла, широко открывая выпученные губы и скаля гнилые, поломанные зубы.
Ее взгляд был издевательский, злой и твердый.
— Вон отсюда в женскую комнату! — крикнул, топая ногами и блестя одним глазом, смотритель. — Такая паршивая овца все стадо портит!
Женщина бессовестно смеялась.
