— Э-э! У вас тут, как вижу, не одна паршивая овца! — рассмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может пятнадцатилетнюю девушку, с еще детским личиком. Совершенно нагое, худое, гибкое тело извивалось в руках крепкого мужчины как змея.
Ульянов с интересом наблюдал за инцидентом.
Смотритель колотил кулаками огромного верзилу, рядом с которым обнаружили девушку, и кричал:
— Забирай свои тряпки и вон из приюта, немедленно, а не то прикажу выкинуть тебя мордой об землю!
— За что? — притворно недоумевающим голосом спрашивал верзила, делая вид, что он ни при чем. — Если бы у меня из кармана копейка выпала, смотритель бы на меня не гневался, а надо было на несчастье выпасть девушке — сразу же крик! Удивительный характер у господина смотрителя!
Девушка тем временем, грязно ругаясь отвратительными словами, вырывалась и пыталась найти среди разбросанных лохмотьев свою рубашку и юбку, глядя вокруг бешенными, злыми и бесстыдными глазами. Это были глаза ребенка. Однако их выражение вызывало тревогу. Казалось, что ядовитая змея вонзает неподвижные, мстительные, не мигающие и не знающие страха зрачки.
Девушка нашла, наконец, свои грязные тряпки, быстро оделась и встала, упершись кулаками в бока.
Ее голос звенел остро и пронзительно, как разбитое стекло.
Она кричала, теряя сознание:
— Грязные псы, палачи, падлы вонючие! Загнали меня в темную яму и не разрешаете защищаться, как умею, от голодной смерти! Чтоб вас петля не миновала! Чтоб на вас болезни напали! Ой, горе вам! Придет ваше время, когда вы за все перед народом ответите! Тогда я встану перед ним и скажу то, что знаю о вас, псы, бандиты, опричники, мучители! Тьфу! Тьфу!
Она плевала на полицейских, смотрителей и бросала им в глаза все более страшные и отвратительные слова.
Ее вытолкнули из комнаты.
Обыск закончился удачно. Документы у всех оказались в порядке. Только один «христианин» вызвал подозрение какими-то неточностями в паспорте. Его забрали в полицию.
Владимир злобно улыбнулся и подумал:
— Так ему и надо! Пускай теперь молчит и терпит… Пророк, мать его так, рабская, гнилая душа!
Остаток ночи прошел спокойно.
С рассветом смотрители принесли кружки, большой чайник с чаем и хлеб. После завтрака всех ночующих выгнали из приюта. Ульянов вышел, скрываясь среди них.
Он шел, думая о девушке-ребенке с пугающими глазами змеи.
Хотелось бы встретить ее! Дал бы ей разбрасывать листовки, такая уже ничего не испугается. Ей нечего терять…
Но он не встретил ее. Идя лабиринтом пустынных улочек и узких переулков, он приближался к Невской заставе. Там у него были друзья. Ему сказали, однако, что не могут его приютить, так как квартиры поставлены под полицейское наблюдение. Зато ему подсказали, в какой школе он может обмануть шпиков, выдавая себя за рабочего, который белит потолок и стены.
Учительницей школы была уже несколько лет известная Ульянову — член социал-демократической партии Надежда Константиновна Крупская. У нее были очень широкие связи, а сама она, несмотря на молчаливость и стеснительность, была решительной и смелой.
Он встречал ее у социалистов, «Жаворонков либеральной буржуазии», у Калмыковой, у Книпович.
Она вовсе не была красива, скорее даже наоборот, однако оставляла после себя теплые и радостные воспоминания. Причиной тому было ее хорошее настроение, спокойствие, никогда не исчезавший оптимизм и глубокая вера в идеи, которым она служила.
Тихая, скромная, молчаливая учительница умела слушать и понимала каждое движение мыслей и настроения встречавшихся ей людей.
Ульянов знал, что она была одним из немногих его друзей из среды революционной интеллигенции; он даже слышал, что она горячо спорила о нем со Струве и другими петербургскими социалистами.
Он провел в ее школе несколько дней.
Они много разговаривали между собой.
Владимир, который всегда помнил о своей цели и никогда не позволял себе в беседах запальчивости, фразеологии, мечтаний, оставаясь внешне совершенно искренним, с госпожой Крупской забывал о строгой дисциплине и делился самыми потаенными мыслями.
Увидев в ее спокойных, умных глазах по отношению к себе глубокое сочувствие и немое восхищение, он неожиданно задумался.
Ему показалось, что она создана, чтобы быть его женой. Так же как и он, она ничего не желала для себя от жизни. В любой момент она готова была все посвятить делу. Она много читала и владела даром критики и анализа, знала иностранные языки и ничего не боялась.
Она могла стать лучшей помощницей, просто идеальным, самым верным другом.
Он посмотрел на нее внимательно и спросил, щуря глаза:
— А что бы вы сказали, товарищ, если бы узнали, что я совершил нечто такое, что общество называет подлостью или преступлением?
Подняв на него спокойный, веселый взгляд, она ответила сразу же, без аффектации:
— Я бы не сомневалась, что вы сделали это во имя идеи.
Ульянов тихонько рассмеялся и потер руками.
— А если бы я вдруг воскликнул с пафосом, как Чернов [1]: «Надежда Константиновна, я буду диктатором всей России?!» — спросил он со смехом.
— Поверила бы, не сомневаясь! — ответила она, глядя на него снисходительно и искренне.
— Гм, гм! — буркнул он. — В таком случае я думаю, что мы поступили бы правильно, Надежда Константиновна, связав нашу жизнь и идя по ней вместе до самого конца… до виселицы, или… до диктатуры!
Она на мгновение опустила глаза и спокойно, совершенно не волнуясь, произнесла:
— Я бы сказала — да, если это вам необходимо, товарищ!
— Необходимо!
Больше они об этом не разговаривали. Собственно говоря, они и не могли бы этого делать, так как ночью примчался в школу посланный Бабушкиным рабочий и сообщил, что возле школы уже крутятся шпики.
Ульянов ускользнул в направлении царской фарфоровой фабрики; несколько дней спустя он переехал в центр города, где, в случае серьезной погони, чувствовал себя наиболее безопасно.
Однако полиция уже взяла его след.
В декабре была проведена облава почти во всем городе. Проведены обыски в квартирах всех подозрительных особ, не исключая даже либералов.
Ульянова поймали и посадили в тюрьму.
Крупская доставляла ему книги и сообщила об аресте сына Марии Александровне. Старушка приехала в Петербург и навещала Владимира. Он успокоил ее, сказав, что ничего серьезного ему не грозит, так как у жандармов были только подозрения и не было никаких доказательств его вины.
Это было правдой. Ульянова даже не отдали под суд и распоряжением полицейских властей сослали на три года в Сибирь.
— Поеду в отпуск на отдых и поохочусь! — сообщил он Крупской из тюрьмы, передавая одолженную книжку с письмом, которое было написано молоком между печатными строками.
Глава IX
