Начал очень тонко и дипломатично:
— Дедушка Шамиль, скажи, ты — ваххабит?
— Я? Вахабыд. Ми всэ тута вахабыд. Я раншэ парторг автокалонны был, а тэпэр — вахабыд.
— Надо же, как интересно. А почему ты ваххабит?
— А как жэ? У нас папробуй быт нэ вахабыд. Вахабыд — это пэнсыя, мука, баран, а нэ вахабыд — падыхай в канавэ. Эта эсли старый. А эсли маладой и нэ вахабыд — падыхай у стэнкы.
— Это в смысле — расстреляют?
— Растрэлают. Многых парастрэлалы. Нэлзя не вахабыд.
Интересная, исчерпывающая политинформация от бывшего парторга автоколонны.
— Дедушка Шамиль, я вот, знаете ли, не ваххабит, мне у вас покурить можно?
— Пакурыт можна — ва дварэ.
Вышли все трое. И вдруг! О чудо! Во дворе колодец, а у колодца — представьте себе — лет семнадцать, лиловое платьице чуть ниже колен, голые смуглые икры, босые, чуть грязноватые ножки в резиновых шлепанцах-вьетнамках и — о верх эротизма!!! — ободранный, еле заметный… педикюр!!!
Я ПОЛЮБИЛ!!! Кто бывал в таких ситуациях — тот меня поймет.
— Это — мое! — шепнул я Стасу. Очень строго шепнул. — Только подойди к ней — убью!
— Вас понял, командир.
Она заметила нас. Покраснела. Метнула на меня быстрый взгляд (или мне только так показалось?) и скрылась за дверью какой-то подсобки.
У меня дрожали колени. Вот она — фронтовая любовь! Это не только в кино бывает. Вокруг смерть, страдания, ты не знаешь, сколько тебе еще отпущено дней, а может быть… минут, но ты дрожишь не от страха, ты дрожишь (простите меня, влюбленный человек склонен изъясняться пошловато), так вот, ты дрожишь в сладкой истоме, в твоей голове роятся самые безумные планы… Ты не соображаешь, что делаешь.
И я тут же сделал именно то, чего делать было ни в коем случае нельзя, — я вошел в дом. Не просто вошел — я пошел к дедушке Шамилю.
Он все еще сидел за столом, по-стариковски глядя в одну точку.
— Дедушка Шамиль… там… у вас во дворе… девушка… она… кто?
Старик поднял голову. Грустно посмотрел на меня.
— Барият, моя внучка.
— А-а-а…
— Сирота.
— Как жаль.
— У нэе жэных (у меня сжалось сердце) был… Вахабыд растрэлалы. Он нэ хатэл быт вахабыд. Хател учытса.
Старик вдруг заплакал.
— Жаль, дедушка Шамиль… но слезами горю не поможешь (о красноречие!) Другой жених найдется…
Старик заплакал еще сильней.
— Нэ найдэтса… У них было… Тэпэр ныкто замуж нэ вазмет.
Внутри у меня все запело! О подлая мужская натура! Смесь солдафона и похоти!
Старик внезапно поднял голову. Слезы высохли. Он пристально смотрел на меня.
— Ты с Масквы?
— Да…
— Она тэбэ нравытся?
— Ой… да…
— Увэзы ее. Я нэ вазражаю. Здэс ей нэ будэт жызны. Толка нэ абижай ее там. Жэныс. Я знаю — у вас так можна, дажэ эсли и было что ранше с дуругим, всо равно — можна. Я знаю.
У меня подкосились ноги. Я очень аккуратно сел на табуретку.
Во денек! Эфенди — шаман — обещал, что скучно не будет. Это ж надо — неожиданно для самого себя припереться в бандитскую крепость, встретить там горскую красавицу, неожиданно для самого себя влюбиться в нее и, опять же, уже совершенно НЕОЖИДАННО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ получить, будучи гяуром, согласие на брак от ее ближайшего родственника! Тысяча и одна ночь! Готов ли я к этому? Конечно, готов!!!
Только выбраться отсюда, а там — затаскать ее по магазинам, одеть, обуть, показать Москву, научить переходить через дорогу, звонить по телефону, пользоваться посудомоечной машиной, объяснить, какие духи лучше и почему, что такое банкомат и с какой стороны к нему подходить, показать компьютер и, для начала, научить его включать, объяснить, как добиться нужного сочетания горячей и холодной воды в душе, убедить, что джакузи — это не орудие пыток, наконец… научить пользоваться унитазом, а потом — театры, кино, выставки и как апофеоз — выучить ее сносно говорить по-русски!!! А прийти с ней в останкинский пресс-бар — там вообще все умрут — Печорин и Бэла!!! Лермонтов отдыхает.
Стоп. У меня с реальностью как-то не очень. Для начала — пустячок — выбраться из этой клоаки. Вместе и хотя бы живыми. Про невредимость я пока не буду. Да, и еще:
— Дедушка Шамиль… а вы уверены… что она согласится?
— А кто ее спрашыват будэт?
— А… если я ей… не понравлюсь?
— А это нэ ее дэло. Главное, что ти минэ панравылся.
— А как же ей… А я чем вам понравиться успел?
— А ти високый, бэлый, културный, в Масква жывеш.
— А что… этого достаточно?
— А зачэм нэдостаточно? В Масквэ харашо. Нэ стрэляют, ну, нэ часто, газ ест, свэт ест, кушат ест. — Он немного подумал. — У тэбя денга ест.
Я решил прояснить ситуацию до конца.
— Дедушка Шамиль, но… у нас ведь вера разная…
— У вас, можэт, и разная, а у мэна адна вэра — чтоб маэй внучкэ харашо било. Так ти сагласэн?
Представьте себя на моем месте: война, любовь, напор старика, вообще вся эта неожиданность и запредельная фантастичность ситуации — отступать было некуда. Я был согласен.
— Да, я согласен.
— Зави дурузэй.
Вышел во двор. Ребята топтались в нерешительности. Курили.
— Чего стоите?
— Так ты не звал. Мы так поняли: разговор у тебя со стариком, если не зовешь, значит, так надо.
— А о чем разговор — не слышали?
— Да нет, так не слышно, мы чего, специально подслушивать будем?
Кажется, действительно не слышали.
— Пойдемте.
Заходим в дом. Старик какими-то неведомыми переходами уже завел в комнату внучку. Она стояла у стола. При нашем появлении слегка покраснела.
— Барият, — торжественным голосом начал Шамиль, — Барият, в прысутствыи этых мужчын гавару тэбэ — этот чэловэк (он показал на меня) — твой муж. Тэбя как зовут, я забыл?
— Кирилл.
— Вот. Кырыл — твой муж.
Барият стала пунцовой. Она была красива. Я, кажется, таких красивых вообще не видел. Она стояла потупив глаза.
Длинные иссиня-черные волосы обрамляли точеное, тонкое лицо (опять простите за стиль изложения — это слова влюбленного человека), тонкий, с легкой горбинкой, нос, хорошо очерченные губы. Казалось, слова деда не были ей неприятны, более того, они, кажется, не были для нее неожиданностью.
— Вот, — продолжал старик, — я абешал тибэ устроыт тваю судбу — я сдэлал. Тэпер могу помират.
