Ольга запомнила чувство странного ликования, которое охватило ее на миг – порыв, радость, – она видит то, что эта женщина не видит. Значит, у нее есть еще время. Значит, если поторопиться, она увидит то, чего не увидела до сих пор. Или боялась увидеть?
Она прижалась носом к стеклу. Воробей лихо топал по балконному ограждению. Ветра нет, и он казался воплощением элегантности. Ему бы еще галстучек, как у синицы, он был бы просто супер – словечко, которое сегодня не требует дополнения.
Она готовилась преодолеть еще один барьер, которого пугалась больше, чем думала. После того, что произошло между ней и Юрием, она не ездила домой ни разу. Мать приезжала в Москву, но не расспрашивала ни о чем, а Ольга не рассказывала. Ясно без слов – Юрия больше нет в Ольгином доме и в Ольгиной жизни. А причины – мать считала, что это дело двоих.
Ольга догадывалась, что мать восприняла новость с некоторым облегчением – она предупреждала дочь давно, когда новые отношения со старым другом только начались. Опытной женщине нетрудно увидеть то, что не заметно юной в страсти. Но мать ни словом, ни жестом не напомнила ей о том разговоре. И о совете, который дала, – не стоит поспешно оформлять отношения с Юрием.
Ольга не знала, что матери уже тогда было известно больше, чем ей, – она попросила отца выяснить, где на самом деле служил Юрий. И только когда Ольга наконец приехала домой на этот Новый год, мать рассказала.
…Ольга прошла мимо будки часового, который любопытно вытянул шею, увидев незнакомую девушку. Ольга втянула носом воздух, пытаясь уловить привычный запах крепкого табака. Но пахло иначе – тоньше, табаком нынешнего времени. Да и сами часовые другие – худенькие мальчики, не похожие на… Юрку. Но они и не должны – не морпехи, напомнила она себе.
Старые яблони во дворе обвешаны сосульками, значит, недавно случилась оттепель. Прямо, как у нее в душе? Похоже.
Она шла по расчищенной аллее к своему подъезду. На детской площадке вопили дети, родившиеся здесь без нее. Они кидались снежками, катались с горки в разноцветных пластиковых корытцах, а их матери, собравшись в кружок, сплетничали, как и прежде. Мохнатый пес с белой от снега мордой гонялся за кошкой, которая дразнила его – то прыгнет на дерево, то в сугроб. У пса изо рта вился пар, розовый язык тащился чуть не по снегу, но он был глупый и упорный и не понимал, что его просто дурачат. Упадет без сил, если вдруг не поумнеет, усмехнулась Ольга и потянула на себя коричневую дверь подъезда.
Внутри было так же чисто, как всегда. Солдаты всегда мыли на совесть – или теперь моют не они? Она почувствовала запах мяса с луком, так здесь пахло зимой всегда, она знала, на чьей плите тушится лосятина. Это у соседей под ними – отец семейства каждый сезон ездит охотиться на лосей.
На площадке третьего этажа она остановилась и посмотрела на Юркину дверь. Другая, металлическая, обтянутая дерматином. Она прислушалась – за дверью тихо. Еще постояла, теперь слушая себя, – тоже тихо. Она отвернулась от этой двери и нажала на кнопку звонка своей квартиры. Он был тот же, зеленый, слегка заляпанный белой краской – капнули, когда красили потолок в подъезде.
– Оля, – выдохнула мать, распахнув дверь после первого прикосновения к кнопке. – Я рада, – сказала она отрывисто, – я рада…
Ольга вошла, мать обняла ее, она прижалась к ней, закрыла глаза. Они молча стояли, словно вспоминая тепло друг друга, забытое и, как обе опасались, утраченное. Другое тепло, не внешнее, видное всем и для многих завидное. Внезапно Ольга почувствовала, что никто никогда не обнимет ее так. Это все равно как обхватить себя руками. Потому что она, Ольга, не просто человек, не просто женщина, не просто дочь, а часть ее собственной, материнской, плоти. Отделившаяся от нее. А значит все, что происходит с этой плотью, она чувствует точно так же, как сама дочь. Только определяет другими словами, но суть их та же, безошибочно точная.
Наконец Ольга отстранилась от матери.
– Привет, мам, – сказала она и улыбнулась. Она почувствовала себя легко и невероятно свободно. – Какая жизнь? – спросила она в насмешливой домашней манере, в которой они говорили друг с другом всегда – и отец, и мать, и Ольга.
– Замечательная, как всегда, – сказала мать. – Как хорошо, что ты приехала. Ты будешь в своей… комнате? – задала она вопрос, а Ольга услышала заминку в голосе. – Или в гостиной?
– В своей, мама. Конечно, в своей.
Мать кивнула, кажется, она одобрила не это согласие, а нечто другое: Ольга уверена, что сможет спать спокойно возле стены, за которой жил Юрий.
В ее комнате ничего не изменилось. Она опустила сумку на пол, черную овальную, которую снова купила, а гобеленовую Виталия отдала соседке под картошку.
Подошла к столу. На нем по-прежнему лежала, как говорил Юрка, культовая книга – «Мифы Древней Греции».
Она вздохнула – лабиринты реальной жизни оказались для них похлеще мифических. Она подошла к стене, погладила ковер. Это был шерстяной, афганский, с геометрическим рисунком. Когда его повесили, перестукиваться стало труднее. Она вздрогнула – за стеной раздался детский плач. Кто это? Ольга быстро вышла из комнаты.
– Ма-ам! – окликнула она.
Мать выглянула из кухни.
– А кто теперь живет в квартире Орловых?
– Семья майора. У них недавно родился ребенок. Юра согласился, чтобы они там пожили, когда он ушел в армию. Не знаю, говорил он тебе или нет.
«А я не спрашивала», – удивилась Ольга самой себе.
– Это их второй. Слышно, как плачет? Он у них поздний, слабенький. Не даст заснуть? Тогда перебирайся в гостиную, – предложила мать поспешно, как обычно заботятся о гостях.
Ольга почувствовала, что та связь – плоть к плоти – пропала, теперь они снова две женщины. Одна к другой приехала в гости. Это нормально.
– Понятно, – сказала Ольга и вернулась в свою комнату. Все правильно. Даже это. В Юркиной квартире малыш.
Она открыла шкаф, нашла черные вельветовые джинсы. Надела. Как хорошо, когда не меняется вес, можно и через десять лет влезть в старые штаны. Порылась и вытащила с нижней полки оранжевую футболку.
Мать уже накрыла стол в гостиной. Еще не парад, улыбнулась Ольга, но генеральная репетиция. Парад начнется, когда придет домой отец.
– Мой руки и садись, – сказала мать. Ольга кивнула и пошла в ванную.
Там привычно пахло лавандой, этот запах она любила всегда. Ольга изучила себя в большом зеркале. Что ж, пока ничего…
Простую сорокаградусную мать настаивала на хеномелисе, и водка обретала золотистый оттенок.
– Ты смотри, – удивлялась Ольга, – обычная дворняжка, а воображает себя золотым ретривером, – засмеялась она.
– Ты еще не взяла собаку? – спросила мать.
– Весной, я думаю, – ответила Ольга. – Но я хочу чистопородную.
Последнее слово – «чистопородную» – мать соотнесла с замечанием насчет своей рукотворной водки и поспешила объяснить, но уже не дочери, а гостье:
– Шампанского не предлагаю, дождемся отца.
Ольга не возражала.
– Конечно. А собаку я взяла бы давно, но, понимаешь… сперва было не до того, потом… тоже. – Она вздохнула. – Ты знаешь про Виталия. Он терпеть не мог собак. – Ольга не ожидала, что так спокойно скажет матери и о нем. Но в конце концов, мать знала почти все про ее жизнь, так почему ей делать вид, что в ней не было Виталия?
Мать сказала:
– Весной брать лучше, собачка будет здоровее. Рядом с собой всегда лучше иметь… здоровых…
Ольга услышала в этих словах предупреждение. И приняла его.
Она сидела за столом, за которым так часто напротив видела Юрку. Но сейчас не могла представить его
