исполняю очень хорошо. Но, находясь в Фонтенбло, я теряю эту уверенность. – Он бросил быстрый взгляд на придворных и укоризненно покачал головой.
А стихи распространялись в Париже с невероятной скоростью. Часто, наряду с королевской фавориткой, героем этих опусов становился сам король. В глазах народа оба этих имени были связаны неразрывно, им приписывали самые немыслимые прегрешения. Если они устраивали представления или праздники, или выезжали на охоту, значит, бесконтрольно тратили деньги из казны; если чем-нибудь занимались, то все, по мнению памфлетистов, делалось не так. Если же двор в Фонтенбло забывал о развлечениях, говорили, будто мадам де Помпадур ревнует короля к другим женщинам, не хочет, чтобы он видел прекрасные молодые лица. Стоило маркизе предпринять ремонт в Фонтенбло или затеять переделку, то и вслед за этим следовал памфлет о том, что ее строительство выглядит так жалко, что не может быть достойным даже откупщика.
Если маркиза приобретала для Фонтенбло коллекции книг и картин, изумительные произведения искусства, каждый налогоплательщик в стране был уверен: все эти расходы оплачиваются из его кармана. Но самое страшное, что маркиза и на самом деле питала страсть ко всему изящному. Она заводила редких птиц, по ее просьбе в лесу Фонтенбло строились романтичные, увитые цветочными гирляндами павильоны, которые существовали всего одно лето, а потом сносились. Король обожал гулять по павильонам мадам де Помпадур. Благодаря ей он также полюбил все изящное, а главное, как говорили современники, она «привила ему вкус к дорогим предметам временного пользования». И если таково было мнение и принца де Крои, то что говорить об огромной массе простых людей? То, что маркиза не знала себе равных на сцене и вообще в искусстве, являлось дурным тоном, поскольку подобное увлечение имело характер преходящий, да и вложения делать в эту сферу было крайне невыгодно. Одним словом, маркиза прославилась как женщина, умеющая красиво жить, но не более.
Придворные ненавидели фаворитку короля. Например, маркиз д’Аржансон скрупулезно вел дневник, и его единственной целью было как можно сильнее опорочить маркизу. Его ненависть буквально хлещет через край, когда читаешь заметки господина д’Аржансона о том, как в будущем (он позволял себе только сладкие грезы) мадам де Помпадур непременно надоест королю (ведь должно же это когда-нибудь кончиться!), как она состарится, ее шелковая кожа увянет и покроется морщинами, шея начнет шелушиться, бывшая прелестница станет харкать кровью и вызывать у своего любовника только отвращение. В своей безудержной злости д’Аржансон пишет, что любая вещь, к которой бы ни прикасалась маркиза, в тот же момент превращается в прах. Но другие, менее тенденциозные авторы, которые имели возможность каждый день встречаться с маркизой в Фонтенбло, все как один пишут: с каждым днем она выглядела все веселее и прелестнее, и король, как и прежде, считает ее красивейшей дамой Франции. Но если д’Аржансон практически все время проживал в деревне и особой опасности для королевской фаворитки не представлял, то в самом Фонтенбло жили люди более опасные, политики, пользующиеся при дворе огромным влиянием, – Ришелье и Морепа, делавшие все возможное, чтобы осложнить жизнь маркизы. Особенное влияние на короля имел Морепа. Друг детства Людовика, он прекрасно знал его слабости, да к тому же был веселым остроумным собеседником. О мадам де Помпадур Морепа говорил: «Она в высшей степени вульгарна, буржуа, забывшая о своем настоящем месте, она сместит всех и каждого, если в скором времени не сместят ее саму». Он мечтал, чтобы ее сместили как можно скорее, а она, к его удивлению, только приобретала больший вес при дворе. Когда бы Морепа ни появился у короля, он непременно встречал в его кабинете и мадам Помпадур.
Она, не считаясь с правилами, могла ворваться в зал, когда маршал и король были заняты работой. Она могла потребовать от Людовика, чтобы он на ее глазах отменил указ, утверждения которого Морепа только что добился. И как бы маршал ни старался доказать свою правоту, король мягко улыбался маркизе и говорил:
– Господин Морепа, сделайте так, как об этом вас просит мадам. Конечно, многие королевские фаворитки возражали Морепа, но такой дерзости ни одна из них не позволяла себе. Если ей и приходилось общаться с маршалом, то ее реплики были язвительны. Однажды она в присутствии Людовика с презрением заявила:
– Господин Морепа, каждый раз после беседы с вами у короля происходит приступ желчи. Так что всего вам хорошего, господин Морепа.
Король ничего не ответил и ни одним словом не поддержал Морепа, а потому тот быстро собрал все свои бумаги и удалился, дрожа от гнева.
С того дня между ним и маркизой разгорелась настоящая война. В кругу придворных он высмеивал манеры мадам де Помпадур, а поскольку вдобавок ко всему был еще и неплохим рифмоплетом, то из-под его пера вышли десятки «пуассонад». Все самое жесткое и оскорбительное, что только можно было придумать, сочинил его злобный ум. Гнева короля он не боялся, чувствуя себя незаменимым (кстати, подобной самоуверенностью грешили практически все министры Франции), да и Людовик не любил скандалов, старался по возможности избежать неловких ситуаций, не мог даже намекнуть человеку, что он недоволен, и только когда его терпение окончательно истощалось, ограничивался тем, что посылал письменное извещение об увольнении.
А мерзкие стишки появлялись буквально каждый день. Как-то, сев ужинать, мадам де Помпадур развернула салфетку, в которой обнаружила очередной листок бумаги с похабными словами:
Этот прозрачный намек был понятен всем придворным (ни для кого из обитателей королевской резиденции не являлось секретом, что маркиза страдает молочницей). И если до этого вечера маркиза старалась не обращать внимания на подобные опусы, этот до крайности расстроил ее. Сразу после ужина у нее случился приступ лихорадки, а вслед за ним выкидыш. Маркиза расплакалась и сказала королю, что этот Морепа когда-нибудь убьет ее, и все же король не смог удалить от себя пасквилянта, поскольку он давно знал его, находился с ним в дружеских отношениях. С Морепа было приятно работать, и он на самом деле являлся неплохим министром. Оставалось последнее – объединиться с другим своим врагом – Ришелье, что маркиза и сделала, поскольку Ришелье ненавидел Морепа еще больше, чем королевскую фаворитку.
Вместе с Ришелье мадам де Помпадур сочинила целый меморандум, в котором Морепа обвинялся в растрате и ослаблении французского флота. Доказательства были буквально высосаны из пальца, и Морепа с легкостью удалось доказать собственную невиновность. Мало того, он снова не удержался, чтобы не лягнуть мадам де Помпадур: «Я думаю, те деньги, что предназначались для строительства кораблей, давно уже разошлись, но по другим каналам», – и он весьма выразительно посмотрел на маркизу.
Тогда маркиза решила выступить с открытым забралом и сама отправилась к своему врагу. Между ними состоялся короткий диалог.
– Я прошу вас пояснить, кому принадлежат все эти отвратительные стишки, – сразу же объявила маркиза.
– Как только мне станет это известно, я сразу же сообщу королю, – насмешливо глядя на нее, сказал маршал.
– Не слишком-то вы любезны с дамами, к которым благоволит его величество, – сдержанно откликнулась маркиза.
– О, что вы, мадам, как раз наоборот. Я всегда уважал королевских фавориток независимо от того, кем они являются.
Через полчаса после этого незапланированного визита о содержании разговора знали все обитатели Фонтенбло. Вечером на балу Морепа доложили, что, мол, прошли слухи, будто утром у него побывал весьма интересный посетитель.
– Да, – громко сказал Морепа, рассчитывая, что его услышат все присутствующие. – Только пусть не надеется: ничем хорошим для нее это не закончится. Как известно, любовницам я всегда приносил одни неудачи. Если припомните, однажды ко мне заглянула мадам де Мальи; так и двух дней не прошло, как на ее месте объявилась ее сестра. К тому же обо мне принято думать, будто именно я отравил мадам де Шатору.
