—Са-а-бака. Как-кая ж-ж ты с –с -волочь. Ра-а-зве можно бро-о-саться на людей?—человек громко икнул и, не придумав ничего более оригинального, оскалил пожелтевшие зубы. Отобразив на лице свирепость, он сперва зарычал тихо и протяжно: «Рр-рр-рр»,— но все более входя в раж, стал рычать на Шайтана совсем как настоящий пес. Засмеялись подошедшие к окнам люди. Шайтан сошел с ума — так ему по крайней мере казалось. В этот миг он ненавидел человеческие лица, что выглядывали из окон. Они слились в одно омерзительное пятно. Он буквально ослеп от негодования. Пес метался на гремевшей цепи, грозя порвать металлические звенья. —Во дает! Ну, умора,— раздавались выкрики. И вновь люди стонали, визжали от охватившего их восторга... Вскоре им надоело дразнить грозного пса. Исчезли за окнами взлохмаченные головы, и Шайтан остался один. От изнеможения он упал под окном, но и лежа хрипел от душившей его злобы. С новой силой в доме Данько зашумело застолье. Хлопали пробки шампанского, звенели фужеры. Гул голосов, выплескиваясь через окно, придавил Шайтана к земле. Пес не догадывался, что причиной происшедшей в людях перемены является он сам. Из открытого окна летели огрызки яблок, окурки. Шайтан поминутно переходил с места на место, спасаясь от ядовитого дыма не затушенных сигарет. И все же это было относительное спокойствие. Кажется, про него забыли. Неожиданно усилившийся гул голосов заставил пса насторожиться. —Ах, прелесть! Сколько отдали? Какая красота!— слышались возгласы. Хозяин недавно приобрел серебряный самовар старинной работы и теперь решил похвастаться перед друзьями. —Стойте, Вера Ивановна, так свет хорошо отражается,— раздался сиплый голос хозяина. Напротив окна остановилась толстая женщина. Ее оголенные плечи и руки при малейшем движении колыхались, как студень. Пес не сводил с нее загоревшихся злобой глаз. Он решил, что вновь начинается травля. Сейчас эта женщина непременно повернется к нему и станет по-собачьи лаять... Женщина повернулась Она хотела казаться великодушной и, наивно полагая, что пес может оценить ее доброту» протянула самовар в его сторону.— Полюбуйся, песик! Шайтан словно ждал этого движения, тут же, яростно рыча, с места взвился в воздух. Ему показалось, что женщина держит в руках чье-то огромное белое лицо, без глаз и без ушей, которое беззвучно смеялось над ним, радуясь его унизительному положению. От неожиданности женщина дико вскрикнула и выронила самовар. Он ударился о подоконник, наклонился, и дымящаяся струя кипятка полилась на Шайтана. Обезумевший пес громко взвыл, что есть силы рванулся в сторону и, едва не свернув себе шею, оборвал ошейник. Боль сделала его сущим дьяволом. Он метался по двору, налетал грудью на фруктовые деревья, завалил угол недостроенной хозяином веранды и, наконец, подстегиваемый желанием избавиться от боли, кинулся к высокому забору и без всякого труда перескочил его. Глухая, тревожная ночь встретила Шайтана, как родного сына, укрыв ошпаренную спину огромным звездным одеялом, открывая перед псом все дороги и все пути. Он бежал вперед и вперед. Ему казалось, что его преследуют гости хозяина с гоготом и свистом, мелькавшие неуловимыми черными тенями. Наконец они отстали, затерялись в лабиринтах улиц. Пес облегченно вздохнул, правда, еще не зная, радоваться ему или печалиться. Нет унылого забора, звенящей проволоки, проклятой цени. Нет ничего, кроме ночной темноты и Млечного Пути, таинственно мигающего в вышине и зовущего на простор. Он бежал легко и быстро, стремясь отдалить грозную, опасность. Слишком сильна и могуча власть человека. Он испытал ее на себе. Чтобы, избавиться от нее, нужно время. Раздайся сейчас резкий окрик хозяина, и Шайтан не уверен, сможет ли продолжить свой путь. Может случиться и так, что он, позабыв про зовущий на простор Млечный Путь, понурив голову подойдет к своему господину и рабски подставит шею для нового ошейника... Выход оставался один. Бежать и только бежать. Туда, где шумят травы и дремлют деревья, где небо сбивается с землей и рождается новый день, несомненно несущий ему избавление от мук, от покорности. Там он вновь высоко поднимет голову, расправит грудь и, как полноправный обитатель земли, будет жить по великим законам природы. Будет с радостью встречать рассветы и с горечью провожать закаты, любить солнце, луну, звезды. Все, что есть на земле, будет принадлежать ему. Навсегда покинут, его сердце тоска и озлобленность. Он обретет, наконец, самого себя. Шайтан продолжал бежать по широкой и пустынной улице, освещенной редкими фонарями, примостившимися на железобетонных столбах, вокруг фонарей вились тучи комаров, мошек. Привлекаемые светом, они из дыр и щелей, полумрака и темноты летели на свой праздник, спеша слиться в огромный вьющийся хоровод. Под одним из таких столбом и остановился Шайтан. Вглядываясь в незнакомые очертания улицы, в контуры чужих домов. Долго вдыхал он будоражащий червы прохладный воздух и, не обнаружим ничего подозрительного, и вялой походкой поплелся к заросшему крапивой, наклонившемуся забору. Улегшись поудобнее, он почувствовал, как смертельно устал, как ноет спина, как мучительная жажда стальным обручем сдавила горло. Вытянув голову он нашел несколько съедобных стебельков травы и проглотил их. Дышать стало легче. Сырая земля холодила живот, грудь, лапы, спина же горела невыносимо. Проклятый огонь пробирался всюду и жег, жег, не давая передышки. Шершавым языком Шайтан стал зализывать обожженное место, глотая слюну и клочья шерсти. Желтый месяц барашком скакал по хребтинам уродливых туч и с интересом глядел на пса. Он и не догадывался, как Шайтану хочется поплакать, рассказать кому-нибудь, пожаловаться на нестерпимую боль, раздирающую тело. Казалось, лунный серп даже удивленно вздрогнул, когда пес, подняв к небу морду, издал короткий жалобный вой, взметнувшийся к мерцающим, далеким звездам. Во дворах всполошились собаки, и темная ночь загудела от собачьих голосов. Сколько было их, породных и беспородных, сильных и слабых псов, услышавших голос, жалующийся на дикую боль, молящий об исцелении. Все откликнулись на одинокий вопль и, огласив жуткую темь своими обидами, стали жаловаться луне и звездам... Собачья симфония летела над уснувшими домами. Понемногу боль начала отходить, да и ощущение свободы помогало Шайтану забыть про мелочи жизни, забыть обо всем, что осталось в прошлом. Во вчерашнее не должно быть возврата. Лучше голодная смерть, чем повторение пяти лет жизни, похожих на тяжелый безрадостный сон. Ему бы только дождаться, когда утихнет боль, и он уйдет из города, чтобы никогда больше не возвращаться сюда. Шайтан горько вздохнул. Где ты, друг Вовка, в какой стороне? Наверное, где волнуется под ветром море тайги. где курлычут пролетающие в небе журавли... Как хочется услышать твой голос, почувствовать прикосновение твоей теплой ладони. Совершенно обессилев от боли и пережитых волнении, от воспоминаний, путая действительность с отрывками сновидений, Шайтан наконец заснул глубоким сном. Забрезжило утро, расползаясь серой дымкой в ущельях и оврагах, наводняя безмятежно дремавшую землю неясным шумом. Вздохнула земля тяжело и грузно, недовольно стряхивая со своего тела сладостную дрему. Побежали от ее вздоха в разные стороны быстрые ветры подымать на ноги все живое. «Вставайте! Вставайте!»—требовательно шумели ветры, бегая по крышам домов, стуча ставнями, скрипя воротами, взъерошивая зеленые волосы берез и тополей. «Уже утро! Утро! Не проспите рождение нового дня. Восток горит сегодня таким алым пламенем, какого вы еще не видали. Уже огненные стрелы прочертили голубое небо и скоро вонзятся животрепещущими лучами в луга и пашни. Вставайте! Вставайте! Вставайте!»
