В самом деле. Ни у нее, ни у меня здесь не осталось ничего, о чем хотелось бы помнить. Зато где-то не очень далеко все еще есть храм Безымянного Демона. Кстати, совсем недалеко — я не помнил дороги, которой выбирался оттуда, но четко знал, что это на востоке, немного севернее Лемминувера. Любопытно, вдруг подумалось мне, если бы мы с Йев приехали туда сами и постучались в храмовые ворота, как я — в ворота Черничного Замка, что бы сказал человек в красном? И тот, другой, у которого не хватает двух пальцев? И мальчик, любимой игрой которого было оживлять нарисованное? Если, конечно, оно нарисовано очень хорошо… Я поймал себя на мысли, что почти хотел бы увидеть его, этого мальчишку. Наши таланты так здорово сочетались. Почти как с Йевелин. Забавно.
— Ты думаешь, там они нас не достанут? — проговорил я, и она пожала плечами, как будто это мало ее волновало. Интересно, она поняла, о ком я говорю? Уверен, что поняла…
— Ты просто сказала ей: перестань? — помолчав, негромко спросил я, и конь тихонько фыркнул, будто разделяя мой непреходящий скепсис по этому поводу. Йевелин снова пожала плечами и откинула тыльной стороной ладони прядь волос со лба. Всё-таки в мужской одежде и со стянутыми в узел волосами она выглядела очень странно. Как будто у дикой лесной девки содрали лицо и наклеили взамен неестественную красоту маркизы. Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Неестественная… да, неестественная. Поэтому на нее всегда было немного жутко смотреть. Люди не бывают такими красивыми.
Люди, да, а кто бывает?.. Демоны?..
— В тебе есть шангриерская кровь! — вспомнил я, и она взглянула на меня. Когда в ее глазах не было страха, я едва мог в них смотреть.
— Есть, — кивнула она. — Ровно половина. Моя мать была шангриеркой. Она достигла брачного возраста, как раз когда был заключен мир, и ее выдали замуж за одного из военачальников короля Гийома. А ее мать, моя бабка, родилась здесь в самый разгар войны, и в шестнадцать лет попала в плен к шангриерцам. Ее захватчик влюбился в нее, и она вышла за него, а потом уехала к нему на родину.
«Быстро же она забыла моего деда», — подумал я.
— Почему они друг друга любили?
— Что? — она, кажется, была удивлена таким вопросом. — Что значит «почему»?
— То и значит.
— Любят не «почему-то». Любят просто так.
— Ты-то откуда знаешь?
Она промолчала, только легонько подстегнула свою кобылу.
— Мне кажется, — медленно проговорил я, — если бы они не были заперты в этом храме вдвоем… если бы просто встретились случайно, в мирное время, не связанные легендой… они бы просто друг друга не заметили.
— Неправда! — неожиданно пламенно возразила она. — Это ничего не значит!
— Йев, представь себя на месте своей бабки. Ты навечно заперта вместе с мужчиной, каждому из вас предназначен партнер, с которым вы сделаете ребенка… чтобы потом этот ребенок стал родителем вашего бога. И этим партнером может быть кто угодно, только не этот мужчина. И тебе шестнадцать лет. Ты бы в него не влюбилась?
Ее губы дрогнули, зрачки тоже, и я понял, что говорил всё это, только чтобы увидеть, как вернется страх в ее глаза. Зачем?.. Я же так старался прогнать его… зачем же?
— Я влюбилась в тебя совсем не поэтому, — очень тихо сказала она.
Не знаю, ожидал ли я этих слов. Не знаю, хотел ли их услышать. Я хотел просто страха в ее глазах — говорить что-то было вовсе не обязательно… Тем более что я не умею отвечать на такие слова.
— Ты не влюбилась в меня, — сказал я. — Ты просто идешь за мной. Ты… просто тащишь меня за собой. Не надо это смешивать.
Она хотела что-то сказать — я видел, что хотела, но слова никогда не имели значения.
— Поедем в Шангриер, — проговорил я, не глядя на Йевелин. — У тебя там остался кто-то?
— Я не знаю.
— Ладно, плевать.
Снова ее губы дрогнули, и снова она не стала говорить то, что я отказывался слышать. В самом деле, что ей сказать-то? Что из того, на что я мог бы ответить?..
Нам не понадобилось даже менять направление движения — развилка, где одна из дорог сворачивала к заливу, была южнее, в нескольких днях пути. Пока мы ехали по Эррегу — округу относительно спокойному. Зеленые взяли его давным-давно, и отдельные гарнизоны, оставленные Шервалем для подавления возможных бунтов и отлова партизан, вели себя спокойно. Торговля здесь шла как обычно, вовсю работали мельницы, крестьяне перепахивали на зиму поля. Мы не привлекали особого внимания, да и отряд Зеленых встретился нам только один раз. Однако мы все равно предпочитали ночевать не в тавернах, а под открытым небом. Вернее, я предпочитал — чем дальше, тем больше я не люблю постоялые дворы, — а Йевелин не спорила. Мне казалось, я мог предложить пересечь залив вплавь, и она бы слова не сказала. Может, убила бы меня ночью, но не возразила бы. Пока что она отдавала свои долги. А я свои ей уже отдал и находился в заведомо выигрышном положении. Я вспоминал, как она стояла в черной комнате сэра Робера, стискивая мое запястье, вспоминал ощущение ее горла под моими сжимающимися пальцами, и думал, что очень трудно не передергивать в этой игре. Очень трудно, но я стралася. Изо всех сил.
В предпоследнюю ночь мы заночевали в лесу, у пологого склона холма. Эррег почти весь расположен на холмах, состоящих из сланца и песчаника. Тут часто бывают оползни, поэтому населенных пунктов мало — едва ли наберется один на двадцать миль. Оползни, однако, беспокоили меня куда меньше Зеленых. Прощальное обещание Шерваля совсем не внушало мне иллюзий на счет его любезности при нашей следующей встрече. Если уж подыхать, то лучше быстро.
Я сидел, привалившись спиной к песчаному склону, и смотрел на потрескивавший невдалеке огонь. Спать сидя мне не впервой, а такой сон гораздо более чуткий, чем любой другой. Йевелин лежала чуть в стороне. Мы никогда не прикасались друг к другу во время сна. Более того — я старался не смотреть на нее в эти минуты. Она становилась… словно другой. Какой-то чуждой. Неживой, ненастоящей. Как будто… куклой. Куклой, которой я не мог управлять. Вернее, мог, но это получалось помимо моей воли. Жуткое ощущение. И оно усиливалось, когда она спала, когда ее руки были безвольными, а лицо превращалось в маску. Во сне с него исчезало всякое выражение. Ее оставалось только сложить пополам и засунуть в ящик. Чтобы не пылилась.
Это было кошмарное, чудовищное, неправильное ощущение. Поэтому я на нее не смотрел.
Теперь я думаю, что так и должно было быть… Я должен был не смотреть на нее, чтобы не заметить… вернее, заметить, но всего лишь за несколько мгновений до того, как стало слишком поздно. Почему-то в моей жизни часто так случается.
Эта ночь была, пожалуй, первой по-настоящему осенней, хоть мы и двигались на юг. От холода я долго не мог уснуть и начал дремать, только когда костер почти догорел. Мне начало что-то сниться, кажется, даже что-то приятное, и тень, скользнувшая по этому сну, сразу показалась чужеродной. Я повернулся вслед за ней, все еще не открывая глаз, абсолютно машинально, не думая, кто или что это может быть, — меня просто встревожило, что с моим сном что-то не так… А когда всё-таки открыл глаза и увидел блеск лезвия у головы Йевелин, подумал: может быть, это просто следующий сон? Так ведь бывает: не уследишь, где заканчивается один и начинается другой.
Я думал так, а сам уже бросился вперед и повалил нападающего навзничь. Вырвать нож из его пальцев оказалось очень просто: они послушно, почти охотно разжались под натиском моей руки и мягко легли мне на плечи, когда я прижал лезвие к горлу того, кто хотел убить Йевелин. Темные губы мягко раздвинулись, будто пытаясь улыбнуться. Ночь была безлунной, и черт лица я разобрать не мог: только губы, темные, пытающиеся улыбнуться…
— Хорошо, — сказали эти губы: я не услышал слов, я их увидел.
Было очень тихо. Кажется, умолкли все звуки — их будто стерли из мира, вырвали, вышвырнули вон. А может быть, просто я оглох. Но нет — и тогда бы я слышал стук своего сердца, а я его не слышу.
Она лежала на спине, я придавливал ее к земле и прижимал нож к ее горлу. Она ничего не могла больше сделать ни мне, ни Йевелин, но я все равно вжимал сталь в ее кожу — точно в том месте, где мне когда-то так нравилось ее целовать. А ей нравилось, когда я ее целовал…
