Потом, внезапно, как это часто бывает во сне, Жуанвиль осознал цель прелатов: они хотели заставить короля снять власяницу и надеть алую сорочку из реймской саржи. Они держали ее в руках, передавая друг другу, и по очереди пытались натянуть на короля, но не могли — руки их проваливались сквозь ткань, как сквозь воду, а крик и суета становились еще оглушительнее. Едва замеченным в нарастающем шуме стало появление какого-то человека, совсем не прелата с виду — на нем было засаленное зеленое трико и заломленная набок шапочка с покачивающимся пером. Он напомнил Жуанвилю менестреля, что пел в замке сира де Куси десять лет тому назад. Человек подошел и что-то тихо сказал Людовику, и тот как будто очнулся и поднял голову, оборачиваясь и пытаясь глянуть ему в лицо. Но он уже отступил Людовику за спину, и алая сорочка, с которой столько намаялись прелаты, оказалась у этого человека в руках. Он подступил к королю со спины, и тот, поколебавшись, снова встал на колени и поднял руки над головой. Человек в зеленом продел руки короля в рукава алой сорочки прямо поверх власяницы, а когда Людовик опустил руки, то Жуанвиль увидел, что это не сорочка, а кровь, яркая алая кровь, льющаяся с его плеч к локтям и груди.
Он хотел закричать, но только вздрогнул и проснулся.
Жуанвиль встал с постели и зажег свечу. В спальне его стояла полная тишина, и, ежась и подгибая пальцы на босых ногах, Жуанвиль подошел к окну и отпер ставни, впуская в комнату шорохи ночи и сумрачный лунный свет. Стояло полнолуние, и луна в эту ночь была как-то особенно огромна и бледна, и особенно низко спустилась к земле, словно смертельно бледный лик больного, с завистью и негодованием склоняющийся над постелью тех, кому суждено быть здоровыми и жить. Плохая луна, неспокойная ночь, да и сон дурной. Жуанвиль понял, что не уснет, и, хотя до рассвета было еще далеко, пошел прогуляться по саду.
В саду было так же темно и тихо, как и в коридорах Лувра: лишь свет редких факелов да не менее редкие перекрикивания часовых нарушали эту темень и тишь. Король не любил тех, кто спали днем, чтоб ночью кутить; да и не было уже много лет в Лувре ни кутежей, ни пиров, оттого резиденция французского короля засыпала на ночь так же, как и какой-нибудь деревенский замок. Но Жуанвиль хорошо знал этот сад, знал в нем все закоулки, тропинки и укромные уголки. Он ощупью, при одном только свете луны, добрался до скамейки у стены и сел, вытянув ноги и чувствуя, как щекочет кожу роса.
А потом повернул голову и увидел в отдалении тень.
Он подумал: «Как странно, что мы пришли сюда вместе», — но в этой мысли на самом деле не было удивления, как не было и, в сущности, ничего странного в таком совпадении. Они с Людовиком часто отражали друг друга в мыслях и ощущениях, оттого им было всегда вместе так просто; вот только одна и та же мысль могла вызвать в Людовике радость, довольство и благоговение, а в Жуанвиле — страх, неловкость и стыд, и оттого им порой было вместе так трудно. Сейчас что-то привело их в одно и то же место в один и тот же час. Жуанвиль присмотрелся и понял, что они как раз под окнами покоев Людовика. Тот, видимо, спустился и дальше идти не стал, в Жуанвиль бродил, пока ноги сами не привели его на эту скамейку, где они с королем провели столько часов в беседе, молитве или уютном молчании.
Жуанвиль не знал, заметил его король или нет, и еще меньше знал, нужно ли сейчас выдавать свое присутствие. Но потом он вспомнил о сне, который разбудил его и привел сюда, и, закусив губу, шевельнулся на своей скамье.
Темная тень впереди повернула к нему голову и сказала:
— Жан, вы здесь? Не вставайте, не надо. Я иду к вам.
И он правда подошел и сел, прежде чем Жуанвиль успел встать. От него веяло чадом факела, под которым он стоял, и теплом, как от человека, только что покинувшего постель. И еще пахло кровью, но Жуанвиль был уверен, что это просто отголосок сна, такого яркого, что он до сих пор ощущал себя почти там, внутри.
— Какая странная ночь, — проговорил Людовик. Жуанвиль по-прежнему не видел его лица: луна ушла за башню, погрузив часть сада в кромешную тень, сквозь которую холодно проблескивали редкие звезды. — Не спится, а до заутрени еще далеко. Я думал поработать, но де Шателен уснул, и мне не хотелось его будить.
— Я видел сон, — вырвалось у Жуанвиля прежде, чем он успел подумать, стоит ли заговаривать об этом или нет. Случалось, он рассказывал свои сны Людовику (тот ему свои — никогда), но отчего-то именно этот сон Жуанвиль не то чтобы не хотел, а просто не мог раскрыть своему королю.
Он почувствовал в темноте, как Людовик глядит на него. Потом услышал его голос, невозмутимый, как всегда в те минуты, когда королем владели особенно сильные чувства:
— Правда? Я тоже.
Он замолчал, и Жуанвиль уже думал, что они не станут говорить об этом, когда Людовик добавил:
— Это был очень… тревожащий сон. Я был перед алтарем, на коленях, со мной архиепископ Реймский, епископы Шартрский и Тулузский и, кажется, вы… и еще там был один человек, он надевал на меня сорочку из алой саржи.
— А потом? — чуть не задохнувшись, хрипло спросил Жуанвиль.
— А потом я проснулся оттого, что мне нечем было дышать.
Они сидели какое-то время молча. В траве стрекотали сверчки, в деревьях — цикады, ветер шелестел в кустарниках и цветах. До рассвета было еще очень далеко.
И когда Жуанвиль, поняв, что не выдержит больше, раскрыл рот, сидящий рядом с ним Людовик вытянул руку вперед и сказал:
— Жуанвиль. Смотрите.
Луна опять была перед ними, как будто сделала полный круг. Жуанвиль не успел толком подумать о том, как такое возможно, — он понял лишь, что вдруг стало очень светло, почти как днем, и мертвенно- бледный лик ночного светила, ввергший его в смятение четверть часа назад, теперь нависает над ним еще ниже, и еще больше, чем прежде, исполнен угрозы. А поперек этого лика темнела, понемногу увеличиваясь и приближаясь, черная точка, которую Жуанвиль сперва принял за бабочку, потом — за птицу, и лишь когда порыв ветра донес из темноты еще далекий, но стремительно приближающийся свист и хохот, понял, что это такое.
Он вскочил, хватаясь за меч, — и вспомнил, что не взял его, выходя из своей спальни. Но король оказался предусмотрительнее, хотя никогда не имел привычки ходить с оружием по собственному дворцу. Прежде чем Жуанвиль понял, что происходит, Людовик был уже на ногах, обнажив меч и широко расставив ноги, выставив вперед плечо — так, как встречал сарацин. Жуанвиль теперь видел его лицо — худое, с ввалившимися щеками, с полукружьями синяков под глазами — и взгляд, напряженно всматривающийся во тьму.
Из тьмы к ним, визжа и хохоча, летела ведьма.
Она перевернулась в воздухе несколько раз, уже совсем перестав походить на птицу. Она росла, приближаясь, и вместе с нею, будто стремясь ее проглотить, росла и луна. Юбки ведьмы и ее длинные распущенные волосы яростно трепетали на ветру, так же, как длинные, гибкие прутья ее метлы. Ведьма снова сделала круг и зависла над Людовиком и Жуанвилем, в нескольких футах над их головами.
— Аа! — завопила она, хохоча прямо в лицо двум мужчинам, в потрясении застывшим под ней. — Я вижу, король Людовик, что ты меня ждал! Славный мой, славненький королек заждался меня, верно? Уже и оружие свое из ножен достал, но не то, не то, ах, где второе, где другое, самое сладкое? Мне надо его!
Людовик попытался ударить ее снизу вверх, наотмашь, но она увернулась, вильнув на метле, и взмыла выше, не переставая хохотать. Теперь стало видно, что она совершенно обнажена: между стройными длинными ногами, сжимающими метлу, темнел треугольник волос, а упругие, полные груди дергались и болтались, когда ведьма дрыгалась и носилась в воздухе.
— Пойди прочь, нечестивая! Что тебе надо? — загремел Людовик, поняв наконец, что не сумеет достать наглую тварь.
— О, как славно, что ты спросил, мой сладкий король. Тебя-то и надо, — рыкнула ведьма и, наклонившись вниз, схватила короля Франции за шиворот когтистой лапой и рванула вверх.
Жуанвиль не успел не то что подумать, а даже понять, что делает: времени не было ни на раздумья, ни на крик, ни на то, чтобы выпростать и сжать нательный крест. Поэтому сам он ничего не сделал, а сделали лишь его руки: они сами собою дернулись вверх и ухватили короля за щиколотки за миг до того, как
