ведьма подняла его ввысь вне досягаемости.
Жуанвиль почувствовал, как ноги его отрываются от земли, а воздух, оглушая, со свистом звенит в ушах. Он глянул вниз и увидел, как стремительно отдаляется маленькая скамейка и луврский сад. У него закружилась голова. Он зажмурился.
Ведьма над ними хохотала так, что чуть не падала со своей метлы.
— Ну и ну! И этот-то уцепился, гляди-ка! Двое славных красавчиков вместо одного, ну, повеселимся сегодня! Славно повеселимся!
Она рванулась вперед со скоростью доброго коня, пустившегося в галоп. Жуанвиль, задыхаясь и давясь сырым воздухом, судорожно стискивал ноги короля обеими руками, боясь открыть глаза. Его собственные ноги болтались, словно штаны, вывешенные для просушки, он беспомощно дергал ими, инстинктивно пытаясь нащупать опору, и дурел от страха. Одна рука соскользнула, и Жуанвиль тут же панически вцепился ею в правую ступню Людовика, ту, которую успел удержать — теперь не чтобы помочь ему, а чтобы не упасть самому.
— Ссир, — пролепетал он. — Сир!
Над ним послышалась какая-то возня, звуки борьбы, а потом — возмущенный крик ведьмы.
— А ну-ка тихо сиди, твое величество! Ты не думай, мне тебя хоть и живым велено, а с меня станется вас с дружком твоим о камни внизу шарахнуть. За тобой должок!
«Да хоть бы и впрямь шарахнула!» — в отчаянии чуть не завопил Жуанвиль, которому смерть уже казалась всяко лучше продолжения этого ужасного полета, от которого у него крутило нутро, не говоря уж о том, что попросту колотило от ужаса. Ему казалось, еще чуть-чуть — и его вывернет наизнанку.
И когда он действительно был готов уже молить о позорной смерти как избавлении от еще более позорных мук, две сильные горячие руки сжали его запястья и знакомый голос сказал: «Держитесь, сенешаль». А потом его потащило вверх, и он сам не заметил, как оказался на метле верхом, за спиной у Людовика, который как-то умудрился усесться позади ведьмы и, кажется, вовсе не собирался падать.
Жуанвиль был в таком страхе, что, совершенно забывшись, прильнул к королю и обхватил его руками за талию. Он все еще не смел открыть глаза, сердце стучало у него в горле так, что он не мог говорить.
— Опусти нас, проклятая тварь, — потребовал Людовик.
Ведьма фыркнула через плечо.
— Опущу, опущу — или сей же час башкой оземь, или мягонько и ласково в нужный срок. Выбирай, мой славный король.
— Я сверну тебе шею, — невозмутимый тон Людовика не оставлял сомнений в серьезности его намерений. — Ты упадешь и умрешь вместе с нами.
— Ха! Шею он мне свернет! Да не ты ли вместе с твоей святой инквизицией порешил, что ведьм только жечь надо, а никак не шеи сворачивать? А все знаешь почему? Вот почему — гляди!
Тут Жуанвиль, не удержавшись, открыл глаза — и сразу же пожалел об этом, ибо ведьма, выпустив метлу, схватила сама себя за голову и дернула ее набок. Отчетливо захрустели сломанные позвонки, растрепанная голова ведьмы завалилась назад, словно голова марионетки, болтающаяся на ниточке, — и тут же встала обратно, как ни в чем не бывало.
— Я душу дьяволу продала, французский король, так что не убьешь ты меня. Так-то! — закричала она и захохотала опять своим воющим, безумным смехом, и опять схватила метлу обеими руками, так что та еще пуще рванулась вперед.
Они летели, кажется, целую вечность — над городом, над полями, над деревнями и лесом, и ветер подгонял их, хлеща Жуанвиля по спине, мокрой от холодного пота. И за ними неотрывно следовала луна, огромная, бледная, злая и торжествующая, ибо это была ночь Большого Шабаша, когда никакая нечистая сила не боится Бога.
В конце концов непроглядная тьма под ними стала развеиваться. Жуанвиль решил сперва, что это рассвет, но не успел возблагодарить Господа за избавление — ибо то был не солнечный свет, а лишь блеск огромных костров, разведенных на вершине холма, к которому они подлетели. Дым и вонь от этих костров доставали, кажется, до самых небес — или по крайней мере пытались достать, как когда-то вавилоняне.
— Прилетели! Вот оно, вот оно! — заорала ведьма, и Людовик успел только крикнуть своему другу: «Держитесь крепче!» Жуанвиль крепче обхватил короля за талию, и как раз вовремя — метла круто накренилась и, содрогнувшись в последнем рывке, понеслась вниз, к земле, словно камень, пущенный из пращи. Жуанвилю, все последние часы мечтавшему о твердой земле, не достало мужества глядеть, как эта самая земля молниеносно приближается к ним: он снова закрыл глаза, а когда раскрыл их, все было уже кончено.
Или только начиналось — это уж как посмотреть.
Они опустились наземь посреди большой поляны, венчавшей высокий лысый холм. Вокруг было полной людей — верней, существ, походивших на людей, но напрочь утративших человеческий облик. Были они взлохмаченные, немытые, полуобнаженные или совсем в чем мать родила, глаза их блестели дикой, первобытной радостью, и свирепый их хохот оглушал и потрясал среди ночной тишины, в которой умолкли все остальные звуки. Все эти люди двигались, танцевали, пели, обнявшись, пили зелья, которые зачерпывали из огромных котлов, булькавших и пенившихся на кострах; выпив, они начинали хохотать еще громче, двигаться еще стремительнее, а некоторые срывали с себя остатки одежды и, схватив первого, кто попадался под руку, не разбирая ни пола, ни возраста, совокуплялись на голой земле под гиканье и свист остальных. То были мужчины, женщины и существа, казавшиеся бесполыми; были старые, молодые, были даже совсем еще дети — помутневшим взглядом Жуанвиль выхватил мальчика не старше десяти лет, сидевшего на высокой связке поленьев и весело наигрывавшего на дудочке. Мальчик перехватил взгляд Жуанвиля и, озорно подмигнув ему, заиграл быстрее — и только тогда Жуанвиль заметил, что на каждой руке у него по десять пальцев. И он не один был такой: на каждом из тех, кто плясал в ту ночь на лысой горе, стоял отпечаток проклятия, наложенного на него или принятого им на себя добровольно в тот день, когда он продал душу свою и жизнь посвятил служению сатане.
Нескольких мгновений хватило Жуанвилю и Людовику, чтобы окинуть взглядом место шабаша и ужаснуться ему. Над поляной стоял густой, дурманящий запах колдовских трав и винного пара, и от этого запаха очень быстро начинали слезиться глаза, плыть ноги и туманиться разум. Пытаясь найти опору в этом аду, Жуанвиль протянул руку и почти вслепую вцепился Людовику в плечо, так же отчаянно, как цеплялся за него, пока они были в воздухе. И Людовик накрыл его руку своей ладонью, теплой и твердой.
— Хха, какие гости у нас! Ну-ка, ну-ка в пляс, покажи, на что способен, французский король! — закричала ведьма, притащившая Людовика с Жуанвилем в это жуткое место.
Их тут же обступили: десятки лиц, перекошенных, исказившихся, скалящихся, точно звери — в некоторых ртах виднелись даже клыки, с которых клочьями падала желтая пена. По толпе тварей пошел шепоток, мигом превратившийся в крик: «Король! Король! Здесь французский король! Французский король пришел с нами плясать!» — и твари придвинулись ближе, потянули к королю длинные волосатые лапы, на которых прямо на глазах, прорывая кожу, вырастали и удлинялись острые загнутые когти.
— Прочь.
Голос, сказавший это простое слово, был тихий, ровный и мелодичный, мягкий, исполненный достоинства и чистоты. Действие, которое он произвел, было поразительным и мгновенным: тут же втянулись клыки и исчезли когти, отдернулись руки, отодвинулись лица, и твари, за миг до того едва не растерзавшие короля Франции и его несчастного друга, хлынули в стороны, словно отлив, уносящий с берега смрадные трупы утопленников.
Вокруг короля с Жуанвилем образовался островок, в котором осталась только та ведьма, которая их похитила, — и даже она отступала, пятясь, а потом рухнула ничком и распластала руки по земле. Жуанвиль обернулся — и увидел человека, идущего к ним. Совсем обычного человека, не взлохмаченного, не клыкастого, и на обеих руках у него было, как и у всякого доброго христианина, ровно по пять пальцев. Ничего страшного, зловещего или даже попросту подозрительного не было в этом человеке — и все же Жуанвиль содрогнулся с головы до пят, потому что уже видел этого человека совсем недавно, пару часов назад.
Именно он, этот человек, надел на Людовика кровавую сорочку во сне, привидевшемся Жуанвилю. Он был в том же самом зеленом трико, и шапочка его была точно так же заломлена набок, и перо
