— Отчего же насильно? Ежели королева невиновна, то поймет и рассудит сама, что доказательства чистоты послужат ее же благу. Если же виновна — должно ли нас смущать чувство преступной женщины?
— Должно, мессир де Нантейль! Должно! Ибо эта женщина, преступна она или нет, — законная регентша и королева Франции. А вы с ней предлагаете обойтись как с уличной девкой — вы сами совсем забыли стыд, епископ, и не вам порицать за бесстыдство других.
— Однако же как вы усердно ее защищаете, ваша светлость, — багровея, прошипел епископ. — Тогда как и у вас, я знаю, знаю, не отпирайтесь! — да, у вас тоже мелькала такая мысль, ужели нет? Ужели сами вы не заметили, что ее величество все тщательней в последние месяцы драпирует свое одеяние? Ужель не заметили, что покрывал и шалей на ней все больше? Ужель не выросший живот под ним она должна прятать, а если не это, то что?
— Ну, знаете ли, это уже перебор, — добродушно заметил герцог Нормандский. — Этак я и на ваше одеяние могу глянуть и сказать: да уж не в тяжести ли его преосвященство епископ Бове, не отрастил ли животик? Право, это же вздор.
На мгновение все стихло, а после пэры громыхнули таким дружным хохотом, что возмущенный вскрик епископа безнадежно в нем потонул. Не смеялись лишь епископ Шалонский, порозовевший от обиды за своего друга, и сир Амори, не ценивший площадных шуточек герцога Нормандского и сильно обеспокоенный всем происходящим. Общий смех, впрочем, разрядил обстановку, и все получили мгновение передышки — Амори ощущал, что отчаянно в ней нуждается. Разглядывая раскрасневшиеся — у кого от хохота, у кого от гнева — лица пэров вокруг себя, он думал о том, что произойдет, если предложение Бове будет принято… а оно будет принято, поскольку присутствуют семеро пэров из двенадцати, что достаточно для принятия общего решения. И из них один лишь герцог Фландрский проголосует против. Даже если Амори воздержится, это ничего не решит: Бланка будет приведена к позорному принудительному осмотру, что, вне зависимости от результата, станет страшным для нее оскорблением, и лишь еще сильнее ожесточит против непокорных пэров, никак не желающих признавать над собой ее власть. «О, если бы король Людовик был хотя бы пятью годами старше, — в который раз подумал Амори, — но что толку жалеть о несбыточном». По правде, Амори де Монфор, хоть и получил благодаря уговору с Сансерром лишний день на раздумья, так ни к чему и не пришел. Он был человеком не трусливым (так не назвали бы его ни один из тех, кто видели его ведущим конницу в бой при Бувине и в Оверни), но чрезмерная осмотрительность, порой граничившая с нерешительностью, зачастую мешала ему вовремя принять правильное решение. Не в бою — о, в бою он действовал молниеносно, не рассуждая. Но там, где возможно было рассуждать, предпочитал делать это столь долго, сколь только возможно, — и часто переусердствовал в этом. Нынче он не хотел унижения Бланки, ибо, как было сказано выше, он по-своему уважал эту женщину. Но и неопределенному положению в королевстве пора было положить конец. Либо свергнуть Бланку и поставить на ее место Филиппа Строптивого, которым легко будет управлять через совет пэров, — либо отдать ей безоговорочно весь Иль- де-Франс, и пусть Иль-де-Франсу поможет Господь. Но чтобы случилось одно либо другое, кто-то должен был нанести удар; кто-то должен был нарушить коварное, тягостное равновесие, установившееся между пэрами и королевой. Тогда как ни одна держава не может существовать в подобном равновесии: либо знать, либо монарх должен встать на ступень выше и оттуда повелевать оставшимися внизу. Ибо на том и строился, и держится мир.
Пэры наконец отсмеялись и вновь посерьезнели, хотя Филипп Булонский, которому острота его нормандского кузена очень понравилась, все еще тихонько похихикивал, пряча от Нантейля глаза. Епископ же, взяв себя в руки и встретив насмешку стеной каменного равнодушия, изрек сухо и строго, глядя не на злосчастного шутника, а на Фердинанда Фландрского:
— О том я и речь веду, мессир. Коли недостаточно косвенных доказательств, а их, как все мы видим, все-таки недостаточно, надлежит нам получить прямые. На том и делу конец.
Сейчас, не рассыпаясь в цветастых, витиеватых и пустословных речах, он казался гораздо более убедительным — хотя сам, быть может, не понимал того. Кривая ухмылка, исказившая иссохшее личико старого герцога, сменилась угрюмой гримасой. Он ничего не сказал, и это был самый лучший ответ. Епископ Бове обвел собрание тяжелым взглядом, не миновав никого, каждому задав глазами неотвратимый вопрос: дерзнем или нет?
И если да, решил сир Амори, отвечая на этот взгляд, если да — то это конец для Бланки Кастильской. Ибо, подвергнув ее такому позору, ни один из проголосовавших за сей позор не сможет после ее уважать.
— Что же, — медленно проговорил епископ, — если больше никто не желает выступить, то извольте высказываться, мессиры пэры, за или же…
— Я желаю выступить, — донесся от дверей голос, при звуке которого все пэры Франции, включая и сира Амори, как один, вскочили со своих мест — не от одной только неожиданности, но и потому, что привыкли уже подниматься на ноги при звуках этого голоса.
Ибо в дверь зала, твердо ступая и высоко держа голову, вошла Бланка Кастильская.
Камергер не доложил о ее прибытии — и Амори будто воочию увидел, как она, подходя к двери, молчаливо делает ему знак оставаться на месте, а сама стоит и слушает их разговор. Как давно? Одному Господу ведомо, да и не думал о том Амори де Монфор, глядя на женщину, которую только что один из них назвал «потаскухой» явно, а другой — иносказательно, и все остальные (все, и ты, Амори де Монфор, с ними тоже) не подали голоса против.
Бланка подошла к столу, за которым, все еще изумленные, стояли пэры. Одета она была не в церемониальные одежды, стало быть, явилась сюда не официально и не как регентша — впрочем, тогда бы она, конечно, велела объявить о себе как подобает. На ней было простое вдовье покрывало, то, которое она носила каждый день (даже при жизни супруга королева не изъявляла чрезмерной любви к пышным одеждам и украшениям, лишенная этой слабости женского пола так же, как и многих иных). Верхнее платье ее скрывал плотно запахнутый плащ — шерстяной, не подбитый не то что горностаем, а хотя бы даже белкой. Она куталась в него так, словно ей было зябко, и сир Амори невольно бросил взгляд за окно, поглядеть, не идет ли дождь. Но нет — стоял чудесный майский вечер, легкий и теплый, источавший нежный вишневый запах наступающего лета.
Подойдя, наконец, к пустующим местам во главе стола (пэры не пригласили регентшу на совет, но ни один из них, даже Филипп Булонский, не рискнул занять ее место), Бланка остановилась. Но не села, и никому из поднявшихся при ее появлении мужчин не дозволила сесть. Молниеносный взгляд, которым она окинула застывших пэров, ни к кому не был обращен, и в то же время пронзил всех, лишь в последний миг задержавшись на Милоне де Нантейле, епископе Бове, чьи речи королева если и не слышала только что, то, без сомнения, знала. Епископ покраснел и прочистил было горло, но тут Бланка заговорила, лишив его возможности перехватить власть:
— Пэры Франции, — сказала она четко и внятно, не громко, но чеканя каждое слово, так, что зала словно бы загудела от звука этого решительного и твердого, даром что женского голоса. — Вы собрались здесь нынче на совет, не позвав и не уведомив меня, регента Франции. Не упрекаю вас в том и не требую от вас ответа, так как само умолчание ваше говорит ясней ясного, зачем вы здесь собрались.
— Ваше величество… — начал епископ Бове, но Бланка, словно не слыша его и даже не повысив тон, продолжала.
— Вы собрались здесь, — говорила она, и темные глаза ее ярко и сурово сверкали на бледном лице, охваченном молочной белизны покрывалом, — для того, чтобы обсудить сплетни, распускаемые в последние месяцы моими недругами. Сплетни эти вышли из парижских дворцов, мессиры, и вернулись во дворцы, преумножившись и окрепнув. Вижу доказательство тому в вашей многочисленности — особливо если припомнить, что, когда вас созываю я, редко когда на совет пэров является более четырех из двенадцати французских вельмож.
— Моя королева, позвольте… — снова начал Бове, на сей раз менее уверенно, кидая на примолкших соратников (или, мелькнуло у сира Амори, не правильней было бы сказать — соучастников?) беспокойные взгляды.
— Нет уж, — отрезала Бланка, смеряя его полным презрения взглядом. — Позвольте
