самого де Сансерра. Но да, да, так все и было, он ровно так и выглядел, как описал ее сын.
Но как мог Луи об этом знать? Кто бы ни поведал ему о поступке его матери, разве стал бы он вдаваться в такие подробности? И разве стал бы сам Луи, потрясенный случившимся, расспрашивать… нет. О нет. Но как же тогда он узнал, разве только…
«Что за глупости», — подумала Бланка, вновь чувствуя холодок, пробежавший по коже. Как мог он видеть все это
«Если не Божий это был свет, матушка, то чей?» — вспомнила Бланка, и холод, сперва только касавшийся кожи, пронзил ее до костей.
— Людовик… — сказала она, и он тут же обратил к ней взгляд, затуманенный мыслями, которых она — Бланка поняла это с болезненной ясностью — никогда не сможет узнать.
Она взяла его за руку, потянула к софе, стоящей в углу, и, заставив сесть, села сама. Потом обняла рукой за шею и коснулась лбом его лба, а когда он напрягся, тихонько шикнула, как делала, когда он был еще совсем крошкой и просыпался, бывало, в ночи, дрожа от дурного сна.
И так сидели король и королева Франции, обнявшись, прислонясь друг к другу, одни посреди темных покоев, в темном дворце, в городе, на который спускалась ночь.
Глава четвертая
— Этот фрукт, ваше величество, называют оранжем, — сказал Милон де Нантейль, епископ Бове. — Сие лакомство дивной сочности привезли нам из самой Мавритании, где оно в обилии произрастает. Внутри он точно такого же цвета, как и снаружи, взгляните. А уж вкус — истинно королевский, могу вас в этом заверить. Угодно ли попробовать? — заискивающе добавил епископ и уже потянулся пухлой рукой к блюду, намереваясь собственноручно очистить диковинный фрукт от кожуры, когда Бланка сказала:
— Вы очень любезны, ваше преосвященство, но нынче Великий Пост, и по пятницам в это время сын мой не ест ничего, кроме рыбы.
Епископ застыл, подавшись к тарелке, а потом неловко убрал руку. Бланка безмятежно глядела ему в лицо.
— О, — произнес де Нантейль, умело пряча вспыхнувшее замешательство. — Сие в наивысшей степени похвальное благочестие, кое может служить лишь лучшим из возможных примеров для подданных и вассалов его величества.
Сказав эту напыщенную фразу, епископ Бове умолк, сконфуженно пряча глаза. Упоминание о Великом Посте, сделанное Бланкой вполне умышленно, явилось разительным контрастом обеденному столу, накрытому де Нантейлем для своих венценосных гостей. Белый хлеб, жареные каштаны, голубиный паштет, мед, несколько бутылок изысканного вина шампанской марки и, разумеется, фрукты, включая и диковинные оранжи, — стол, который постным можно было назвать, лишь нещадно кривя душой. Епископ кинул взгляд на яства, видимо, отчаянно пытаясь отыскать среди разнообразия блюд то, которое можно было бы предложить королю ввиду новых неожиданных обстоятельств.
— Быть может, сиру угодно будет вкусить пирога с угрями? Или вот еще есть форель, мой повар просто мастер ее готовить…
— А не найдется ли окуньков? — спросил Луи.
Милон де Нантейль поперхнулся и уставился на короля и королеву-регентшу, сидящих за столом напротив него.
— Оккуньков? — повторил он, заикнувшись от изумления.
— Да, или еще какой мелкой рыбешки. В Великий Пост я стараюсь есть мелкую рыбу, — пояснил король, будто бы извиняясь, и украдкой глянул на мать, словно чувствуя свою вину и перед ней. Бланка милостиво улыбнулась сыну и накрыла ладонью его руку, лежащую на подлокотнике кресла.
Епископ Бове, уловивший это материнское одобрение, растерялся окончательно.
— Разве что если на кухне спросить, может, что прислуге сготовили, — пробормотал он, и Луи весело улыбнулся.
— Вы меня этим очень обяжете, ваше преосвященство. А если у вас найдется еще и немного пива, будет просто замечательно.
— О, конечно, конечно! — воспрянул духом епископ. — Я и не знал, что ваше величество предпочитает пиво. Бовезийская пивоварня одна из самых…
— По правде, я его терпеть не могу, — признался Луи, и доверительная непосредственность его тона сгладила то, что он прервал епископа на полуслове. — Я его пью только для того, чтобы аппетит перебить. Ужасно хочется есть, знаете ли, особенно после долгого дня в седле.
Обескураженный такой искренностью — которая, как он наверное знал, не таила под собой ни коварства, ни насмешки, — епископ Бове заморгал и, окончательно сдавшись, хлопнул в ладоши, подзывая слугу.
— Немедля подать окуней и пива для его величества, — процедил он, бросая сердитый взгляд на Бланку, безмятежно сидящую рядом с сыном и втайне наслаждавшуюся зрелищем. В ответ на его взгляд она любезно улыбнулась.
— Я буду есть то же, что и его величество. Только вместо пива выпью, пожалуй, немного разбавленного вина.
«И ты поступишь умно, если сочтешь это за великую милость с моей стороны», — мысленно добавила она, и Бове, прочтя эти слова в ее прямом взгляде, скрипнул зубами.
Да уж, не так он представлял себе ежегодный королевский постой в Бовези.
Почти три года минуло с тех пор, как интриги епископа Бове вынудили Бланку раздеться перед советом пэров. Много воды утекло с тех пор. Регентство королевы-матери более не оспаривалось, ни вслух, ни даже шепотом, — последние разговоры стихли после того, как Людовик во главе войска выступил на Бретань и, обложив полуслепого Пьера Моклерка в его собственном замке, вынудил подписать мирное соглашение. Кроме того, они предприняли очередной поход против альбигойцев, весьма успешный, и наладили отношения с Тулузой так, как не удавалось самому Филиппу Августу. Это стоило Бланке нескольких выматывающих дипломатических собраний, множества уловок и немыслимого количества взяток, как землями, так и деньгами, но в конце концов она добилась своего. Нынешний поход, на сей раз в Шампань, из которого они с Луи возвращались сейчас, был уже третьим за минувший год. Во многом можно было бы обвинить королеву-мать и послушного ей во всем короля Людовика, но только не в бездеятельности и не в бесхарактерном попустительстве врагам французской короны.
Все это помогло Бланке окончательно вернуть авторитет и уважение совета пэров, и не только их — большинство баронов и прелатов теперь были на ее стороне, опасность изгнания окончательно миновала. А это значило, что вскоре придет время для мести. Пока что Бланка не думала об этом всерьез, слишком занятая упрочением своего положения; однако мысли эти посещали ее временами, и не раз она отходила ко сну со сладкой мечтою о том, что для епископа Бове настанет свой час, как настал он для Моклерка. И епископ знал об этом не хуже ее самой. Он был подлец, интриган и кривляка, но не дурак.
Потому нынче ни один из них и виду не подавал, что помнит о былой вражде. Получив известие о том, что король с королевой изволят навестить его до возвращения в Париж, епископ сделал все, чтобы принять их с подобающим почтением и радушием. Единственно, он сделал это не в своем фамильном замке, а в городке Бреле, что в пятнадцати лье от столицы Бовези. На то были особые причины, говорить о которых епископ явно не был расположен.
Бланке, впрочем, было решительно все равно, к чему расположен, а к чему нет ее давний недруг.
В ожидании, пока на кухне приготовят особое кушанье для короля, епископ решил занять паузу похвальной одой на тему благочестия и богобоязненности юного Людовика. Редко в нынешние времена, вещал он, можно встретить подобную скромность и строгость в следовании повелениям святой матери
