их боге есть величие, но в нем нет любви, которая есть во Христе. На что способна ненависть без любви? Что теперь будет?
В последних его словах прозвучал такой неподдельный страх и такая безмерная вина, что Карл опять не нашелся с ответом. Ему был понятен этот страх, но непонятна вина и еще меньше понятна скорбь по убитым сарацинам. Людовик вдруг посмотрел на него и дернул уголками губ, словно только теперь поняв, что обращался к брату — и напрасно обращался. Карл не мог ему помочь. Никто не мог ему помочь.
— Я думал, что Господь допустил поражение моей армии и плен, чтобы приблизить меня к неверным и убедить их словом, а не мечом. Но это оказалось бессмысленно. Отныне больше слов не может быть, только меч, — сказал Людовик и, круто развернув коня, галопом поскакал назад к городу. Его спутники, немного помедлив, отправились следом. Карл задержался и подождал, пока епископ Шартрский окончит отходную молитву (Карлу показалось, что он молился даже за сарацин), и помог солдатам снять с минарета тело христианского священника. Потом он тоже вернулся в Акру.
И все последующие пять лет, проведенные Людовиком Святым в Палестине, Карл не покидал его, помня тот день и те странные слова о ненависти, вине и крови, сказанные его братом над руинами прежнего мира и на фундаменте нового, в преддверии новой тьмы, имя которой прогремит над веками и зваться станет — джихад.
Адемар де Сен-Жар, третий сын сенешаля Артуа Готье де Сен-Жара, знаменосец, близкий друг и любимейший собутыльник Робера Артуа, смутьян, балагур и кутила, шел в святую землю за тем, за чем шли туда девять десятых крестоносцев за всю двухсотлетнюю историю крестовых походов, — то есть за деньгами, легкой наживой и отпущением многочисленных грехов, которые для этого придется совершить. Адемар де Сан-Жар не мучился совестью от собственного неблагородства: в конце концов, он был третьим сыном, хуже того — младшим сыном, которому от щедрот родителя достался только вшивый замок среди Лумьесских болот, приносящий сто ливров в год доходу и требовавший сто пятьдесят ливров в год на содержание. Выгодная женитьба могла поправить дела Адемара, но, к несчастью, его бешеный нрав, дурная внешность, недалекий ум и неумение заводить полезные связи никоим образом не искупали бедности, так что ни одна сколько-нибудь интересная невеста в Артуа не пожелала отдать ему своей любви и своего кошелька. Единственное, в чем преуспел Адемар за свои двадцать шесть лет, — это в производстве на свет незаконнорожденных отпрысков, коих у него было по дюжине в каждом селе, где он вставал на постой, а также в умении издавать низкий, грозный, свирепый рык, повергавший в ужас тех противников на поле боя, которые не видели покамест Адемара с мечом в руке (ибо мечом владел он столь же ловко и изящно, как искусством куртуазности и наукой ведения мудрой беседы). За этот-то рык Адемар приглянулся его высочеству Роберу Артуа, брату короля Франции, когда тот имел удовольствие услышать его случайно в трактире; за этот рык, способный, по утверждению Робера, заменить звук рога на псовой охоте, Робер Артуа всем сердцем полюбил Адемара де Сен-Жара и приблизил его к своей особе. К большому сожалению всего семейства Сен-Жар, Адемару не хватило ни хитрости, ни хотя бы инстинкта воспользоваться этим и обеспечить свою будущность. Все, на что он оказался способен, — это с радостью выступить вместе со своим другом и господином в крестовый поход, откуда он собирался вернуться богатым, овеянным славой и покрытым карминовыми следами сладкой помады с губ сарацинских женщин.
Грубая прямота Адемара имела свою, довольно трогательную, сторону — он был простодушен и доверчив, как щенок, и легко перенимал настроения тех, кем восхищался; а никем Адемар де Сен-Жар не восхищался больше, чем своим господином Робером Артуа. Поэтому когда в порыве винного угара Роберу взбрело потребовать у Адемара клятву, что тот не покинет святой земли, пока в силах будет рука его удержать меч, Адемар принес эту клятву, рухнув на колени и подкрепив обещание своим знаменитым рыком.
И вот прошло уже шесть лет, как Адемар де Сен-Жар коптил палестинское небо — верней, палестинское небо коптило Адемара, закоптив уже до совершеннейшей черноты, так что добела выгоревшие брови и борода пугающе светились на покоричневевшем лице франка. Шесть лет, а у Адемара по-прежнему не было ни гроша, да и поцелуи сарацинок оказались вовсе не столь сладки, как он надеялся поначалу. Господин его умер в самом начале войны, и, как на грех, вместе с ним умерла надежда Адемара освободиться от опрометчиво данной клятвы. Как и большинство деревенских рыцарей, Сен-Жар был очень суеверен и считал, что нарушение клятвы, данной усопшему, тяжким проклятьем падет на голову преступника, и без того уже порядком поникшую от беспробудной тоски. Шесть лет, о Пресвятая Дева, шесть долгих лет! А все, что он заработал, — это прозвище Львиная Глотка, которым друзья, видимо, хотели ему польстить, недвусмысленно намекая на англичанина именем Львиное Сердце. Лесть была приятна Адемару, но лестью нельзя было вкусно позавтракать, лестью нельзя было укрыться стылой арабской ночью, лесть нельзя было взнуздать и поскакать на ней верхом. На лесть, в конце концов, нельзя было сесть и переплыть чертово море, чуть не убившее Адемара приступом морской болезни, когда они направлялись в святую землю. Отчасти поэтому он так легко дал тогда графу Роберу эту злосчастную клятву: ему попросту не верилось, что он захочет когда-нибудь снова пережить эту адскую качку, пусть бы и ради возвращения домой.
А теперь Адемар де Сен-Жар хотел домой. И все, кого он знал, все, с кем он говорил, пил и жил бок о бок, — все хотели домой.
Шесть лет, Пресвятая Дева. Шесть долгих жарких лет.
Несколько раз за эти годы из Акры отходили корабли. Они шли в основном на Кипр, чтобы оттуда разойтись дальше — одни во Францию, другие в Италию и Константинополь. На четвертом году отбывания своей ссылки Адемар, от отчаяния и безысходности ставший немного умней, чем прежде (ибо требовалось немало ума, чтобы добывать еду, вино и женщин в нищей Акре, при нищенствующем дворе нищего короля), — итак, на четвертом году Адемар нашел способ обхитрить судьбу. Граф Робер велел ему оставаться в Палестине, покуда сможет он держать в руке меч; тогда Адемар решил, что если сумеет напиться до такого состояния, что никак уж не сумеет в руке удержать меча, то сможет с чистой душой покинуть Акру. Он поделился планом со своими друзьями, и те с хохотом одобрили его. Сгрузив надравшегося до полусмерти и оглушительно храпящего Адемара на шлюпку, они переправили его на корабль, который как раз отходил на Кипр. Так Адемар смог обмануть жестокий обет, который вынудил дать его возлюбленный господин.
Однако, проснувшись и протрезвев, вспомнив, где находится, и обратив взор на уже подернувшийся дымкой палестинский берег, Адемар устыдился своего вероломства. Он издал свой знаменитый рев, исполненный на сей раз более печали, чем гнева, и кинулся к капитану, прося ссадить его за борт, дабы мог он отправиться назад. Капитан ответил, что если он и отправится куда, то рыбам на корм — либо на Кипр, иного выбора теперь уже не было. С трудом удержали несчастного, в порыве раскаяния чуть не кинувшегося в море в порыве достичь Акры вплавь — что было тем более сомнительно, что он не умел плавать. В конце концов Адемару пришлось смириться с судьбой. Кипр стал его новым домом, так как у него не было денег, чтобы вернуться назад в Акру, а во Францию его после всего случившегося не пускала совесть. Там он провел еще два года.
Весной 1253-го года Адемара призвал к себе Альфонс Пуату, брат короля Людовика и графа Робера. Адемар удивился, но пошел. Граф Пуату окинул его с головы до ног взглядом и спросил, верно ли он помнит — тот ли перед ним рыцарь Сен-Жар, что был дружен с братом его Робером. Адемар ответил, что это святая правда, и перекрестился, не забыв пожелать Царствия Небесного своему дорогому, даром что бестолковому господину.
Граф Альфонс какое-то время глядел на него задумчиво. После чего сказал, что у него имеется для Адемара поручение, с которым тому надлежит отправиться в Акру.
Адемар сам не понимал, в восторг ли его привело это или в ужас. Знал он одно: дело жизни его оставалось незавершенным, и завершиться могло только там, под желтым солнцем проклятой Палестины. Он сказал графу Пуату, что готов отправиться тотчас.
Граф Пуату дал ему письмо к королю и сказал, что его надлежит передать из рук в руки, без свидетелей.
Позже Адемар ломал голову, пытаясь понять, с чего графу Пуату было подкладывать ему такую, что уж тут правду таить, свинью. Знай Адемар, что было в этом письме, — никакие нарушенные обеты, никакая совесть и никакая кара небесная не заставили бы его согласиться. Но в тот день ему и в голову не пришло спрашивать о содержании письма. Он надулся от одной только мысли, что теперь Адемар де Сен-Жар,
