женщина в трауре была Маргарита, жена Людовика Святого и отныне единственная королева Франции.
Вот, в сущности, и все, что можно поведать об Адемаре де Сен-Жаре.
Море, по которому шесть лет назад крестоносцы выступили в Египет, по которому шли они, как по захваченному плацдарму, на этот раз встретило их волнением и недовольством, бурлящим под пенившимися волнами. Море негодовало, как смели они уйти, отступиться, нарушить свои обеты. Ни на одном судне не было больше радостного, лихорадочного оживления, напряженного предвкушения скорой битвы, готовности слиться с лавиной священного гнева, что вот-вот низринется на головы неверных. Все это осталось в далеком прошлом. Усталость, недовольство и тоска снедали всех, ибо мало кто снискал в этом походе славу, наживу или успокоение души. И даже радость от возвращения домой не могла смягчить этой тоски.
Море как будто знает, что испытывает человек, отдавая себя во власть воде. Море — как зеркало, отражающее человека, даже если тот в него не решится вглядываться.
На десятый день пути Карл сидел на палубе, играя в триктрак с Готье де Немуром. Он изо всех сил старался не поддаваться всеобщему унынию — ведь они возвращались домой, а там так много предстояло сделать. Карл будил в себе радостное предвкушение, но его не было. Поэтому он глушил дурное настроение вином и игрой — так, как делал всегда. Это неплохо ему удавалось, и к шестой партии, выиграв у де Немура его роскошного арабского скакуна вместе с седлом византийской работы, он уже порядком повеселел. Ветер был попутный, хотя и довольно резкий: он загнал под палубы дам, и оставшиеся мужчины могли вовсю предаваться своим мужским развлечениям в той скудости, которую им придает ограниченное пространство корабля в открытом море.
Людовик появился на палубе внезапно. Он редко выходил в последние дни из своих покоев — у него вновь обострилась болезнь, от которой так страдало его войско во время злосчастного похода. Карл в глубине души этому даже радовался: сейчас он вполне мог обойтись без нравоучений своего старшего братца. То, что они наконец плыли во Францию, вызвало в Карле больше озлобления, чем радости. Сколько раз за эти шесть лет он просился у Людовика домой! Но нет, Луи отпустил Альфонса, ссылаясь якобы на то, что тот стал слаб здоровьем и климат Акры ослабляет его еще больше. Собственного здоровья Луи по- прежнему не щадил, так же, как и чувств своего младшего брата. «Я потерял одного из своих братьев и лишился поддержки другого; останьтесь со мной хоть вы», — говорил он Карлу. Это был приказ, а не просьба. И Карл оставался, теша себя тем, что он нужен Людовику, хотя умом понимал, что капризного эгоизма в просьбе Луи было больше, чем братской любви. Теперь, когда они возвращались во Францию из- за смерти Бланки Кастильской, Карлу стало очевидно, что, не случись с их матушкой это горе, они еще могли бы просидеть в Акре лет десять, а то и двадцать. Это приводило Карла в бешенство, начисто уничтожившее сострадание к брату, сделавшее Карла глухим и слепым к мыслям и переживаниям Людовика.
Потому-то Карл даже не заметил, как король вышел на палубу и тихо встал у него за спиной, наблюдая за ним и Готье де Немуром. Оба они, и Карл, и Готье, были так увлечены игрой (де Немур пытался отыграть назад своего коня, а Карл был полон решимости этого не допустить), что не заметили короля, и один Бог знает, сколько он там простоял, глядя и слушая, как они бросают кости, азартно вскрикивают и сыплют то восторженной, то досадливой бранью, без которой не обходится ни одна игра.
А потом, внезапно, без малейшего предупреждения и без единого слова, король шагнул вперед. Сир Готье поднял глаза и, увидев его первым, принялся поспешно вставать. Карл хотел обернуться тоже, но не успел.
Людовик шагнул между ними, схватил доску для игры обеими руками, оторвал ее от палубы и, вместе с игральными костями и рассыпанными по столику монетами, швырнул за борт.
От грохота и плеска, которым это сопровождалось, отовсюду сбежались люди. Моряки, ползавшие по снастям, бросили свои занятия и свесились вниз, как обезьяны, вытягивая шеи и пытаясь разглядеть причину переполоха. Кто-то крикнул: «Человек за бортом!» — кто-то в удивлении спрашивал, что случилось. Карл поднялся со своего места и, с побледневшим от гнева лицом, с подрагивающими губами смотрел на своего брата. А Людовик смотрел на него.
Он никогда еще не был так страшен.
— Сколько вам повторять, — проговорил король низким, хриплым, свистящим голосом, от которого вздрогнул и попятился Готье де Немур. — Играть в азартные игры — дурно. Дурно, Шарло. И нашли же для этого время.
— А чем еще прикажете заниматься? — Карл знал, что совершает ошибку, но все равно повысил голос: он было глубоко оскорблен этим публичным унижением и тем, что на них пялились простые матросы. Луи и прежде вел себя возмутительно, но это уже переходило всякие границы даже для него. — Что, не вышло уморить нас в этой вашей треклятой Акре, так хотите, чтоб мы по дороге домой посдыхали тут от безделья? Может…
— Молчать! — закричал Людовик и ударил кулаком по планширу, через который только что швырнул игральный стол. Удар был так силен, что планшир дрогнул. — Молчать, Карл Анжуйский! Не сметь спорить со мной!
На эту вспышку ушли его последние силы. Он пошатнулся, и Карл машинально поддержал его — просто оттого, что стоял сейчас к королю ближе всех. Людовик не отбросил его руку от себя — он разом ослаб, его голова склонилась на грудь, он часто и хрипло дышал. Пряча глаза от столпившихся вокруг людей, Карл с помощью Готье де Немура помог королю вернуться в свои покои. Людовика бил сильный озноб, он горел в лихорадке и, кажется, бредил. Лекарь прогнал Карла и де Немура и выставил за дверь прибежавшего на шум Жуанвиля. Карл был этому рад: он не хотел оставаться в каюте и слушать надрывное, сиплое дыхание Людовика, слишком похожее на дыхание Робера перед тем, как тот испустил дух у Карла на руках.
К ночи того же дня поднялся шторм. Чудовищные порывы ветра рвали в клочья паруса так, что их едва успевали менять, крушил мачты и захлестывал палубу гигантскими волнами, смывавшими за борт все, что попадалось на их пути. Двух или трех матросов унесло в море, и их невозможно было не то что вытащить, но даже разглядеть в ревущей черной тьме. Некоторые каюты дали течь, и самая сильная была в покоях короля, но он, уже придя в себя после дневного припадка, наотрез отказался покидать ее. С ним остались Жуанвиль и коннетабль Жиль де Брен, и они по очереди вычерпывали воду, стоя на полу на коленях. Своим людям Людовик передал, чтобы молились. Эта крайняя мера на все случаи жизни и все несчастья и сейчас была, как и прежде, безотказна и хороша — так отчего же нет? Молитва остается даже тогда, когда смысл теряет все остальное.
Карл помогал матросам бороться со штормом, так долго, как мог, но в конце концов разыгравшаяся стихия и его загнала под палубу. И там, в тесном переходе, он едва не столкнулся с Маргаритой, пытавшейся пробраться к люку наверх.
— Вы с ума сошли? — закричал Карл, хватая ее за руки и вжимая в покатую стену, мокрую от воды, непрерывно капавшей сквозь задраенный люк. — Зачем вы ушли из своей каюты? Там течь?
— Мне надо к Людовику, — проговорила Маргарита, вскинув на Карла испуганные глаза, но не пытаясь высвободиться из его рук. Он никогда еще не был к ней так близко, не держал ее за руку с тех самых пор, как она прибыла во дворец и играла с ним, восьмилетним, в прятки в огромных, темных, холодных покоях Лувра. Воспоминание было головокружительным и чуть не оглушило его, несмотря на безумие, творящееся над ними и вокруг них.
Карл встряхнул Маргариту еще раз.
— С ним все в порядке. Возвращайтесь к себе!
— Мне надо к нему! Я должна сказать ему про обет…
— Какой еще обет, к чертям собачьим? Вас смоет первой же волной!
— Он должен принести обет, — с яростным упрямством повторила Маргарита, рванувшись у Карла в руках. Ее лицо было темным в полумраке, лишь изредка его освещал отблеск молнии, сверкавшей над их головами. — Обет паломничества в святые места, в Сен-Николя-де-Пор, если Господь уймет этот шторм…
— Вам бы все обеты да обеты, хлебом не корми! — в бешенстве закричал Карл. — Господи, да как же
