сгрудились у дальней двери, там, где начинаются комнаты учителей. Она оборачивается – нет, больше никто не вышел, все спят, все боятся, все знают: не наше дело, взрослые разберутся, взрослые знают лучше... Но ей-то известно: ни черта взрослые не знают. И она крадется по коридору вперед, так, как будет красться еще не раз, уже по-кошачьи, уже тихой поступью убийцы. Просачивается в гомонящую толпу слуг, к двери, соединяющей учительское здание со спальным. Душно, мокро, батистовые ночные сорочки провоняли пoтом и страхом. Ее мнут чьи-то толстые бока, задевают чьи-то влажные руки. Кто-то говорит над самым ее ухом – четко, раздельно: «А-ах ты, Господи», и тут же грузно осевшее тело сообщает всей толпе о том, что у кого-то наконец сдали нервы. Но ее здесь уже нет, она протолкалась дальше, между ног, между рук, по головам – в святая святых, учитель– ское здание. Первая дверь слева распахнута настежь. В комнате полно народу: шум, гам, кто-то рыдает. Да это же учительница рисования, тоненькая хрупкая девушка, вечно ходящая в синяках,– кто-то ее все время бьет, но поди знай кто. Это она так рыдает. Но не от боли – от боли так не плачут. Диз знает. Просто ей очень страшно. Она стоит на коленях, оперевшись о пол одной рукой и прижав к лицу другую, содрогаясь от рыданий, а над ней...
Над ней висит учитель риторики. Его руки и ноги смешно растопырены, голова свесилась на грудь, вывалив язык. Его разбухшую шею стягивает петля, и он тихо раскачивается под потолочной балкой – туда-сюда, туда-сюда, как маятник. Только без скрипа.
– Да снимите же его наконец! – пронзительно кричит кто-то позади галдящей толпы учителей, тупо ломящихся в комнату всем скопом.
– Диз даль Кэлеби?! – Железные руки впиваются в ее плечи, разворачивают, резко, рывком, так, что распущенные на ночь волосы с размаху хлещут по лицу.– Ты что здесь делаешь?!
Она начинает хохотать – громко, нагло, заливисто. Ее хватают, поднимают, несут, но она смеется и смеется, словно обезумев, как тогда, в тот день, последний день – когда она сказала: «Вернитесь, братики! Вернитесь!» Грубые руки обхватывают ее тело поперек, но она не сопротивляется, просто смеется, запрокинув голову и разглядывая безумно скачущий потолок, напрыгивающие друг на дружку балки, с одной из которых свисает пеньковая веревка с петлей на конце.
– Бедное дитя...
– Как вы могли допустить, что ребенок пробрался в учительский корпус?!
– Простите, миледи... Я... такое горе, я не...
– Ваша обязанность – следить за тем, чтобы дети оставались у себя! Что с ней?.. Успокойте ее! Не хватало, чтобы она лишилась ума!
– Это бедное дитя уже давно лишилось ума.– В шепоте – слезы, в слезах – шепот.
– Увидеть такое! У меня самой мурашки по коже! А она и без того слабовата после всего, что случилось с ее семьей...
– Да, да... Бедное дитя...
– Посидите с ней, пока она не успокоится. Не хватало, чтобы она обезумела... Это ведь теперь графиня даль Кэлеби, вы хоть помните?!
– Да, да... Бедное дитя...
Она перестала смеяться. То, что она услышала, ей понравилось. А то, что ее смех прервался, понравилось комендантше. Всем что-нибудь нравится. Но редко одно и то же.
«Графиня даль Кэлеби. Я – графиня даль Кэлеби. А ведь в самом деле. Я – графиня даль Кэлеби. Потому что некому больше быть графиней. И графом. Некому. Никого не осталось. Никого нет».
Няня испугалась – эти глупые гусыни всегда пугаются, когда сначала смеешься, а потом плачешь. Дура. Она ничего в этом не понимает. Ни в смехе, ни в слезах.
– Бедная девочка... Бедная, бедная... ну тише, тише... Угораздило тебя выйти, зачем ты вышла? Бедная, бедная...
«Я – графиня даль Кэлеби».
Они теперь боятся ее. Потому что она – знатная леди, титулованная особа, последняя из рода даль Кэлеби. И еще потому, что, когда три дня назад ей сказали, что вся –
«Ненавижу! – кричала она в мыслях, заливая подушку слезами.– Ненавижу тебя, ненавижу, кто бы ты ни был! Как ты мог! Как ты смел?! Они были мои! Мои, мои, мои! Это я должна была сделать, я, я, а не ты! О Господи, я так долго ждала, я готова была ждать сколько потребуется, пока я не стану сильной, пока не стану умной, пока не сумею отомстить по-настоящему за свою поруганную честь, за боль, за
–
Вот тогда она впервые прокричала это. В самый первый раз за семь предыдущих лет. Но далеко не в по– следний за следующие одиннадцать.
С того дня она не стригла волосы. Конечно, наверняка это было не так, но ей казалось, что к третьей ночи, когда повесился учитель риторики, они уже немного отросли.
Веревочная петля болтается под потолком. Или это только кажется? Наверное, только кажется...
– Только кажется,– сказала девочка в синем.
Диз упала в сон. А за час до рассвета вынырнула из него и поехала дальше.
Девяносто восемь. Девяносто девять. Сто.
Дэмьен остановился, придерживаясь за стену и глядя в пол, на котором, должно быть, не осталось ни одного квадратного дюйма, не отмеченного его следами. Надо ходить. Ходить, ходить – не очень быстро, не очень много и, конечно, осторожно. Сто шагов в час, только чтобы остаться на зыбкой поверхности сознания. В последние пару дней выныривать было все труднее – волны беспамятства нарастали, пенились, захлестывали его и тащили вниз, на дно, но пока что он успешно боролся с ними. Главное – вовремя стряхнуть сон... и не смотреть, ни в коем случае не смотреть в дальний левый угол.
За окном опять шел снег. Он часто шел в последнее время.
Дэмьен медленно вернулся к кровати, сел. Голова кружилась, комната плыла вперед и вправо. Он не ел уже восемь дней. Не пил почти двое суток. Когда переломы зажили (это случилось очень скоро, через две недели), его заперли в этой комнате, оставив полбуханки черного хлеба и небольшую флягу с водой. На этом скудном пайке ему предстояло прожить месяц. Мариус назвал это сдвоенной инициацией Земли и Воды. А Дэмьен еще тогда подумал, что, если смешать воду и землю, получится грязь.
Он сложил свои запасы в дальний левый угол кельи и старался пореже смотреть в их сторону. Но, конечно, эффект был примерно такой же, как если бы они постоянно находились у него перед глазами. Сначала Дэмьен дал себе зарок держаться до конца, потом, подумав, решил разделить провиант на четыре равные части и позволить себе раз в неделю хоть немного утолить голод и жажду. Тогда он ничего не знал ни о голоде, ни о жажде. Как оказалось.
Первое время он мрачно радовался тому, что сейчас зима – интересно, повышают ли они рацион в жару? Но холод почему-то отнюдь не способствовал уменьшению жажды. Зато активно способствовал усилению голода. Неровный ломоть, отодранный от буханки и составляющий одну четвертую ее часть, погиб на третий день инициации. Сквозняк, гулявший по комнате несмотря на запертую дверь, загнал Дэмьена на постель, в самый угол – там дуло меньше – и существенно усложнил его ежечасные прогулки вперед-назад по каменному полу. Было очень холодно, внутренние резервы, вынужденные еще и регулировать температуру, истощались быстро. Весь третий день Дэмьен просидел в углу кровати, не сводя голодных глаз со своего неприкосновенного запаса, потом послал все к черту и с легким сердцем уничтожил весь недельный рацион. И только опорожнив на дозволенную четверть фляжку с водой, понял, что теперь по меньшей мере четыре дня не должен ни есть, ни пить.
Четыре дня он не выдержал – только три. На этот раз ему удалось справиться с искушением поесть, но терпеть жажду не было никаких сил. Маленький ледяной глоток обжег горло, обдал пламенем
